Борис Барабаш - Последний еврей из КГБ

– А в чем это выражалось?

– Ну, как-то руки она держала… Ссутулилась… Не знаю. В общем, чувствовалось, что человек нервничает. Переживает. Я так думаю, что она испугалась. Я же учитель. Вижу, когда люди не уверены в себе, боятся или нервничают.

– Ну, да. Ну, да. Понятно. А кто вызвал милицию?

– Кто вызвал, я не знаю. Но когда парень упал, девочка закричала. Стала кричать: «Вызовите скорую!» Ну, тут началось!

Отец вздохнул. Молча оглядел еще раз место. Потом протянул руку учителю.

– Хорошо, Моисей Аронович! Спасибо вам большое! Вы мне очень помогли. Но, пора, как говорится, и честь знать. Не буду вас больше задерживать.

– Ой, что вы! Всегда рад помочь. Знаете что? А вы запишите мой телефон. Мало ли что? Это кушать не просит. А если, вдруг, что-то надо будет опять, так вы мне позвоните. Не надо будет меня тут искать. Правильно я говорю?

– Конечно! Спасибо большое! Давайте номер.

Папа записал номер на пачке папирос. Еще раз сказал «спасибо», пожал руку, и мы стали уходить. Но, к моему удивлению, мы не пошли домой. Отойдя на некоторое расстояние, отец сел на скамейку. Достал «Беломор», и закурил.

– Щас, – сказал он. – Посидим пару минут. Присядь.

Не успел я, как следует устроиться на скамейке, как к нам подсел какой-то тип. Меня это разозлило. Кругом было много других скамеек, пустых. Нет! Надо было сесть именно рядом с нами! Вот, зараза! Теперь не поговорить! Но тут неприметный тип вдруг сам заговорил с нами первым. И заговорил он не со мной, а с папой.

– Здравствуйте, Абрам Самуилович!

– Здравствуйте!

– Вам привет от товарища Теплухина.

– Спасибо.

– Вы меня, наверное, не помните?

– Ну, почему же? Помню. Поэтому и решил присесть, покурить. Понял, шё вы мне хотите ше-то сказать.

– Может ваш сын пойдет, погуляет?

– Нет. Не пойдет. С нами посидит. Он мне не мешает.

– Мне тоже. Я просто так спросил.

– Вот и хорошо. Так, как там Теплухин поживает? Как служба идет?

– Все хорошо. Он теперь зам. начальника отдела.

– Молодец! Толковый парень.

– Он хотел бы с вами встретиться, поговорить. Если вы не возражаете, конечно.

– Я не возражаю.

– Вот и отлично! Я ему передам. Тогда с вами свяжутся.

– Хорошо. Это все?

– Да, да, Абрам Самуилович! Это – всё.

– Тогда мы пошли. Будьте здоровы!

– И вам всего хорошего.

Мы поднялись, и не спеша, пошли. Через какое-то время я не выдержал:

– Па! Это кто был?

– Человек с бывшей работы.

– А как он узнал, что мы тут будем?

Папа ухмыльнулся:

– Да, как-то узнал…

– А как ты догадался, что он хочет поговорить? Ты его узнал?

– Слушай. Поживешь с моё, и ты будешь догадываться о многом.

Этот ответ ничего не объяснял. Но другого ответа всё равно не было, и мы молча пошли домой. Каждый наедине со своими мыслями и чувствами. Меня они переполняли. В тот день отец открылся мне еще с одной стороны. Таким я его еще не знал. Случившееся напоминало детектив или фильмы про шпионов. И я оказался в центре событий! Вот это да! Класс! Но только это было не в книге, и не в кино. В жизни все выглядело довольно буднично, но от этого не менее ярко.

Вечером нам позвонили. Отца попросили к аппарату. Кто был на том конце провода, я не знаю, но разговор был тихим и недолгим. После него родители перешли на идиш. Это означало высшую степень секретности. Иначе бы они говорили по-русски. Тайн от меня было мало.

На следующий день папа пришел домой поздно. Он был молчалив, угрюм, и от него пахло водкой. Я не любил его таким.

– Я был с Теплухиным в ресторане. Извиняюсь… Потом… Завтра…, – только и сказал он.

Отец пошел в ванную, а оттуда, спать.

На той неделе папа работал на заводе во вторую смену. Это значило, что уходил он на работу тогда, когда я еще был в школе, а приходил тогда, когда я уже засыпал. Поэтому поговорить с ним получилось только на выходных. В воскресенье мы пошли по «трассе здоровья» – дороге, идущей вдоль моря от Лонжерона до Аркадии. Понятно было, что родителям нужно поговорить. За неделю случилось много чего. И я им не мешал.

Сначала они говорили на идиш. Но потом папа что-то сказал маме, и они перешли на русский. Со мной никто не говорил, но из разговора я понял, что «конторе» не нравится папино рвение по делу Аксельмана, и Теплухин встретился с папой, чтобы об этом сказать. Маму эта новость не обрадовала. Она не испугалась, нет. Её трудно было испугать. В 1941 году, когда ей было 13 лет, она осталась сиротой, воспитывалась в приемной семье евреев Гориных, и работала на заводе. После отъезда Аксельмана маму назначили начальником швейного цеха, и в ее подчинении оказалось 250 женщин, большинство из которых без мужей воспитывали своих детей. За возможность заработать, эти люди не щадили никого. Так что маму было трудно испугать. Просто в случае с Аксельманом, мы оказывались меж двух огней. С одной стороны – «контора». Она мелочами не занималась. Она занималась всем. Раз они решились «показать свои уши», значит, дело Аксельмана было не таким простым. С другой стороны, как мы могли простить убийц Мишки? Он же моим родителям был, как сын. Да и перед Давидом Яковлевичем с женой у нас были моральные обязательства. Об этом даже излишне говорить.