Борис Барабаш - Последний еврей из КГБ

2 января мы возвращались домой. Ехать надо было на дизель-поезде. Билет стоил 3 рубля 10 копеек, но интересно было на все 100. Публика приезжала на вокзал заранее, за добрых полчаса до отхода, а то и за час. Когда подадут состав, никто не знал. Это нервировало. Пассажиров всегда было больше, чем посадочных мест. Поэтому пассажиры стояли на перроне в боевой позе, глаза горели, и капала слюна. Попасть в вагон в числе первых и занять сидячие места, было верхом счастья и умения. Папе это всегда удавалось. Он, как хороший футболист, обладал чувством места. Где бы он ни стоял на перроне, это всегда оказывалось напротив вагонных дверей. «О! Вот здесь!», – говорил папа. И мы послушно останавливались. Подходил состав, напряжение возрастало. Народ гипнотизировал вагон. Слабаки и дилетанты начинали суетиться. Но только не мы. Мы знали, где нужно стоять. И точно! Еще один, два нервных рывка локомотива, и поезд замирал. Двери – как раз напротив нас. Теперь только не расслабиться, и не дать себя оттеснить! Короткая схватка и, вот, мы уже сидим. Теперь можно принять цивилизованное, и даже участливое выражение лица. Все, кто сидит, так и делают. Путешествие начинается! Главное в этот момент, чтобы рядом не оказался тот, кому надо уступить место. Это были разные категории граждан: старики, инвалиды, беременные женщины и пассажиры с детьми. В тот раз нам повезло. Их не было. Но когда они оказывались рядом, папа почему-то всегда вставал первым. Меня это расстраивало – не поговоришь, да и стоять часами. Уступить ему мое место он не разрешал. Но с годами я сам стал вставать первым, а папа оставался сидеть. Он ничего не говорил. Только смотрел на меня, и о чем-то думал. Может быть о том, как быстро растут дети. А может о том, как быстро уходит жизнь.

Наступивший 1971 год встретил нас в Одессе холодом и снегом. Школьники были в восторге. Каникулы продолжались до 10 января, и это было нам на руку. Но родители школьников счастья не испытывали. Уж очень непривычна была Одесса к суровой зиме. Путь на работу и обратно был сопряжен с приключениями, а взрослые были к ним нерасположены. Не ходить на работу в то время было нельзя. Все работали. Или почти все. Если не работать, так за что жить? Такой вопрос себе задавали все честные люди. Остальные же боялись, что такой вопрос им зададут компетентные органы. Так что, все работали. А значит, пробирались по сугробам.

Ко всем несчастьям добавилось и то, что 1971 год – был годом очередного, исторического, XXIV съезда КПСС. Весь советский народ стал на трудовую вахту в честь этого события. На практике это означало, что два выходных в неделю мало кто имел. Да и с продуктами в магазинах стало хуже. Папа это подозревал. За несколько месяцев до нового года, Одессу посетила высокая московская делегация. Поговаривали даже, что в ней был сам Брежнев. Гостей поводили по магазинам. А те ломились от колбас, сливочного масла и конфет. По советским меркам это было недопустимо. Это было даже вызовом! Ведь большинство народа тогда недоедало. «Хм! – сказало высокое начальство. – Хорошо живете!» Партийное руководство Одессы было довольно. А, вот, мой папа, нет. «Ну, теперь жди!», – сказал он. И так и получилось. Вскоре после нового года, отец послал меня за маслом. Я зашел в ближайший магазин. Масла там не было. В следующем тоже. И в следующем тоже. В конце концов, мама моей школьной подруги Нины, работающая в одном из гастрономов, убедила меня взять кило масла. Я его принес домой, где меня ждал отец, вне себя от ярости. Когда же я выложил масла целое кило, папа готов был меня съесть.

– Зачем ты купил целое кило!? Я же тебя просил купить 200 грамм! И это было 2 часа назад! – кричал отец.

– Нет масла в магазинах. Нигде. Нины мама сказала, что масла не будет – ответил я.

– Масла не будет? – спросил отец. – А шё тогда будет? Масла не будет… Не может быть! Она просто тебе всунула какое-то старое, залежалое масло. Ты ее выручил! О-о-й!

Но на следующий день за ужином папа торжественно начал: «Товарищи! Я хочу сейчас шё-то сказать. Я вчера сына отправил за маслом, и отругал его за то, шё он принес целое кило, да еще через 2 часа. Так я хочу сказать, шё за то, шё я его отругал, я должен сказать спасибо. Таки да. Нигде нет масла. Началось».

Папа чувствовал себя виновным. Это случалось редко, но в тот день было так. Это видно было по его взгляду, по тому, как он долго держал во рту потухшую папиросу, по тому, как расспрашивал меня о чем-то. В эти моменты можно было покапризничать, и мне за это ничего бы не было. Но мне тогда не этого хотелось. Хотелось, напротив, о чем-то спросить. Спросить о таком, о чем в обычные дни отец ни за что не рассказал бы. Пока я обдумывал хитрый ход, папа сам начал разговор. Это означало, что папа уйдет в даль, вширь и в глубину. Неважно о чем шла речь, о старых ли людях «тогдашнего времени», о ценах на хлеб, о политике, или о видах на урожай. Отец всегда расширял основную тему. Забывая, с чего начал, папа плавно переводил разговор к товарищу Сталину, нынешним безобразиям, жизни до войны и разбалованным людям. В последнее время острие его стрел было направлено на любителей пышных причесок. Сначала он думал, что такая прическа подстать «сибирскому дураку». Чем этот дурак отличался от остальных мне неизвестно. Но потом отец узнал, что в мире появились некие «Beatles», и фасон прически взят у них. Едва завидев человека с шевелюрой, папа настороженно спрашивал: «Он шё, Биттлз?» Зная, что ответ будет отрицательным, отец готовил атаку заранее. И тогда начиналось…