Дарья Плещеева - Наблюдательный отряд [litres]

– У меня у самого нет…

– Но вы… вы вернетесь?..

– Я постараюсь вернуться.

И тут Вилли заплакала.

Она пыталась смахнуть слезы с лица мохнатой муфточкой, всхлипывала, и Хорь, чтобы прохожие не смотрели, повернул Вилли к себе так, что она почти прижалась щекой к его куртке.

Минни наблюдала за ними и хмурилась. Приличная девушка не станет стоять ни на улице, ни на парковой аллее, она поздоровается со знакомыми и пойдет дальше. Стоять, да еще с мужчиной, да чуть ли не в обнимку, – недостойно девушки из хорошей семьи. Знакомые могут увидеть! И потому Минни быстро подошла к подруге.

– Вилли, идем, – строго сказала она и достала из муфты беленький платочек, обвязанный самодельным кружевцем. – Вилли, это нехорошо…

– Минни, как ты не понимаешь!..

– Идем, идем…

Она, взяв Вилли под руку, буквально потащила ее по аллее. Хорь остался стоять.

Если бы рядом был Горностай, он, усмехаясь, объяснил бы, что молоденькие барышни, воспитанные в немецком духе, очень сентиментальны, они могут рыдать над мертвой канарейкой, а уж влюбиться за ночь в артиста для них – дело естественное, и было бы даже странно, если бы Вилли, узнав тайну Хоря и причину маскарада, вдруг им не увлеклась. Ехидство и зубоскальство Горностая, которые раньше были Хорю то неприятны, то просто отвратительны, сейчас помогли бы, как горькая таблетка, и Хорь, сорвав дурное настроение на Горностае, угомонился бы и пошел собирать саквояж.

Но некому было сказать правду – и он стоял на аллее, у заснеженного куста, провожал взглядом девушек, знал, что догонять и продолжать разговор нельзя, но так хотелось!..

Хорь знал языки – немецкий (два диалекта), французский, немного английский, Хорь знал устройство револьвера и браунинга, многих фотографических аппаратов, Хорь был обучен работе с шифрами, вождению мотоцикла и автомобиля, приемам «савата», Хорь умел перевязать рану и взять сломанную руку в лубки… прощаться с женщинами он еще не умел…

Тем временем Лабрюйер отправил Сеньку отсыпаться и остался в фотографическом заведении наедине с Енисеевым. Говорить вроде было не о чем. Енисеев предложил позавтракать во «Франкфурте-на-Майне» – заявил, что без горячего и крепкого кофе от Богу душу отдаст. Тут Лабрюйер был с ним солидарен. После ночной беготни на лыжах его стало клонить в сон, а предстоял трудный день. И они бы ушли в ресторан, но в дверь салона постучала Наташа Иртенская, одетая, как полагается молодой даме, и Енисеев ее впустил.

Лабрюйер знал, что встреча с Наташей будет, но растерялся и впал в ту степень прострации, которая называется «встал, как пень». Ему стало страшно – сейчас Енисеев отмочит какую-нибудь актерскую шуточку. Но Аякс Саламинский, как-то странно притихнув, сказал, что выйдет на полчасика, хочет посидеть в компании прекрасной артистки и чашки кофе. И с тем, подхватил под локоток госпожу Крамер, смиренно сидевшую в уголке, выволок даму из салона, даже не накинув пальто – через улицу можно и так перебежать.

– Ну, что же, – сказал Лабрюйер. – Раз ты здесь…

– Да, я здесь, – согласилась Наташа. – Я иначе не могла. Я знала, что должна приехать. Георгий Михайлович… я написала ему, чтобы он за меня попросил… и вот – меня прислали… Теперь ты понял, чем я там, в Подмосковье, занималась…

Не сразу Лабрюйер понял, что речь идет о Енисееве.

– Ну, тогда… – еле выговорил он. – То есть тогда…

Она улыбнулась.

– Тогда давай наконец знакомиться.

– Да, – ответил Лабрюйер. И оба надолго замолчали.

– У тебя родители живы? – осторожно спросила Наташа.

– Нет, а у тебя?

– Отец жив. Но он меня и видеть не захочет. Он человек старых правил…

Лабрюйер подумал, что по крайней мере от одного тяжкого испытания, знакомства с родителями, они оба избавлены.

– Потом когда-нибудь, – сказал он.

– Да, ты прав, потом…

Оба они, и Лабрюйер, и Наташа, чувствовали себя неловко. Куда-то подевался азарт, смятение души – притихло, следовало начинать деловитый разговор о вещах практических: где и как съезжаться, каким образом жить вместе – с учетом служебных обязанностей, как устроить жизнь Сережи.

Но говорить об этом было как-то стыдно. Наташа ждала, что Лабрюйер начнет первый, а он, старый холостяк, никак не мог собраться с духом.

– Прости, – вдруг сказала она. – Это я сбила тебя с толку… я не должна была… лучше бы мне было помолчать…

– Нет, просто я… ну, неразговорчив, что ли, – ответил он. – Я не умею говорить о таких вещах…