Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Не призрак, – покачал головой Андрон. – Водой идет, я думаю. Вода все следы и смывает.

– Водой? – призадумалась Авдотья, вспомнив, где нашли первую девочку. – Вброд идет?

– Почему вброд? Может, и на лодке. Только так следов не оставить.

Андрон был прав. И девочку было проще перевезти вплавь. Оглушить, вставить кляп, прикрыть рогожей – мало ли кто что везет? Ну конечно!

Дуня так живо представила себе малахольную Глашку, которая заговаривает с незнакомцем. Может, он ее пряником заманивал или сушеной дулей – так называли у них груши… И вдруг похолодела. Лошадкой. Яркой, ярмарочной – много ли даже таких, грошовых, игрушек мог ей купить отец-каретник? Гавриловой лошадкой – ровно такой, какую извлек Пустилье из горла Матрюшки.

Авдотья вскочила: ей срочно надо было увидеть доктора с майором! Но сначала найти игрушки – у Николеньки в детской наверняка завалялась парочка, – показать прочим дворовым детям: вдруг кто из них недавно видал подобную? А потом приказать спустить на реку лодку из лодочного сарая и поплыть вниз по течению: может, в береговых лесах и отыщется какой след…

– Мне пора.

Она торопливо передала щенка Андрону – малыш недовольно засопел и тонко взвизгнул во сне, но так и не открыл глаз.

Авдотья, быстро перебирая ногами в легких башмачках и как никогда схожая с легкокрылой Психеей, побежала к большому дому. Андрон же, вздохнув, проводил ее виноватым взглядом: не стал он рассказывать своей барышне того, что знал. Вестимо, спужался: как такое вслух и произнесть-то? А теперь вот, накрыв второй большой ладонью крохотное тельце в своей руке, все твердил себе, что та старая история к Феклушиной Глашке отношения не имеет. Не имеет, и все тут.

Странная история, хмурилась Авдотья, вместе с Николенькой перебирая его сокровища: солдатики, барабан, кубики, снова солдатики, игрушечное ружье, помятые картонные фигурки игрушечного же театра, вновь солдатики, фарфоровые собачки, медная труба… Все было тут. А Гавриловых лошадок не было! Сам Николенька расстроился до слез: хоть он уже и не играл в подобные глупости, однако лошадки оказались ему дороги так же, как старшим брату с сестрой, – они были и его детством. Дуня утешила братца, как сумела, – он сам мог отправить часть игрушек в московский дом. И Николенька вспомнил, что да, верно: карты с портретами российских императоров были перевезены на «зимнюю квартиру» в столицу вместе с акварелью и набором крашеного воска, которых ему сейчас очень не хватало для пленэров. В ту же корзину по недосмотру могли попасть и Гавриловы поделки. Так, разгадав загадку, Авдотья, однако, лишилась возможности тотчас же показать игрушки дворовым девочкам Глашиного возраста – следовало послать кого-то в деревню к Гавриле. И снарядить шлюпку для нового, теперь уже водного, поискового предприятия.

Но прежде Дуне за завтраком пришлось выдержать свою «осаду Измаила». Папенька рассказал маменьке о мертвых девочках, и испуганная княгиня отказывалась отпустить дочь пусть даже и на дневную прогулку, а уж тем паче с французом (тут испуг Александры Гавриловны был уже иного толка). Не говоря прямо ни да, ни нет, она отыскивала множество причин, по которым Авдотье стоит остаться дома. В лодке, кроме княжны и де Бриака, планировалось еще человека четыре. Пустилье, Марфуша с провизией для пикника и гребцы. Утро прошло в спорах и взаимных уговорах; порешили: Авдотья таки отплывает с неприятельскими офицерами, но под маменькиным (а вовсе не неприятельским, как могло бы показаться) конвоем. Дуня и сама была не против отрезвляющего маменькиного влияния: после вчерашнего утра она неприятно глупела и робела в Дебриаковом присутствии (что было плохо для расследования) и то и дело зарумянивалась, аки купеческая дочь (что было невыносимо для ее самолюбия). И потому окончательный компромисс – наличие в лодке самой княгини – ее если не обрадовал, то и не расстроил сверх меры. При маменьке ей будет проще держать себя в руках.

И оказалась права. Едва увидав подходящих к лодкам дам в легких летних нарядах – княжна в бледно-зеленом, княгиня в синем, – де Бриак улыбнулся столь восторженной мальчишеской улыбкой, так счастливо заблистали глаза его, что Авдотья порозовела, а княгиня обратила на дочь взгляд разгневанной Эринии.