Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Ржи поспели рано, яровые, почитай, поспевают, уж и овсы стали мешаться.

А Дуня, отвернувшись и щурясь на горизонт, вспоминала тепло и крепость французовых пальцев, когда тот сжал ее руку. Смущение и удовольствие окрасили ее щеки. Когда, тщетно силилась она вспомнить, начала она скучать, его не видя? Авдотья ловила себя на том, что нынче вовсе не испытывает голода, но беспрестанно чувствует смутную тяжесть, давление в груди, мешавшие ей вольно, как прежде, дышать. Того более – княжна вдруг стала безмерно суеверна: низкий промельк ласточки над роспуском, облако в форме мертвой головы – все, все теперь имело подспудный смысл, связанный с нею и – с ним. Ей хотелось то плакать сладкими слезами, то смеяться без всякого на то повода.

– Я влюблена? – шептала она едва слышно, глядя в широко распахнутое над полями небо. – Значит, влюблена?

Ужели слово найдено? (К слову – о слове: само понятие «влюбленность» появилось в русском языке совсем недавно – с легкой руки того же Карамзина.) В силу малого опыта княжне не дано было знать, что довольно бывает признаться в чувстве даже не объекту этих чувств, а одной себе, как ручеек симпатии, что держался в берегах неопределенности, рискует обратиться в мощный поток. То обстоятельство, что де Бриак не смел выходить из пределов почтения и строгой пристойности, рождал в Дуниной душе опасную для юной барышни смесь доверия и легкой досады. Того более – она ревновала. Казалось бы, майор не давал ей ни единого повода, но что она знала о его прошлом, кроме жизни в Париже – городе греха? Возможно, у него имелась любовница – подпитанное романами воображение рисовало ей Этьена, проскальзывающего в особняк любовницы в Сен-Жерменском предместье или гарцующего рядом с голубоглазой и златоволосой красавицей (обязательно – голубоглазой и златоволосой!) в сторону Булонского леса по Елисейским Полям, которые о ту пору и правда были не более чем дорогой через поля. Истина же находилась где-то посередине: жизнь де Бриака в походе давала мало возможностей для тайных встреч с великосветскими красавицами, но и не была лучшей школой нравственности. Молодому офицеру приходилось удовлетворять свои потребности в обмен на несколько су с маркитантками и крестьянками окрестных деревень. И потому ревновать Авдотье было, право, не к кому – но когда же объективная реальность спасала нас от необъективности чувств?

– Гляди, вчера нам Бог дал какого дождика, барин, – тем временем кивал староста. – Ажно ржи пробил.

А Авдотья, спасаясь от ревности, прикрывала веки, вызывая пред мысленным взором раз за разом его пылающее лицо. «Я рад, что вы знаете мое имя».

– Так с одними бабами много ли нажнешь? – озабоченно покашливал рядом князь. – Ржи-то осталось половина несжатой.

– Может, позволите, батюшка, сделать лишний сгон?

На сгоны выходили все члены семьи от мала до велика – от детей до стариков. Дома, чтобы уберечь от пожара, оставляли только одного, самого дряхлого. Перебив сладкие грезы, зазвучал в голове надменный голос Габиха: «Смердов, мой дорогой майор. Моих смердов. Что рождаются и умирают, чтобы служить нам».

– Нет, – вдруг вмешалась Авдотья. – Прошу тебя, папá.

Князь поднял бровь.

– И что это тебе взбрело в голову, душа моя, мешаться в мои хозяйственные распоряжения? – добродушно спросил он ее по-французски. – Не забивай свою хорошенькую головку. Возвращайся-ка в усадьбу, почитай в теньке. – Он потрепал ее по щеке и, спрыгнув с роспуска, протянул дочери руку.

– Идет война, отец, – покачала головой Дуня. – Мы ведь даже не знаем, кому и когда сможем продать это зерно. В окрестных имениях крестьяне убегают в леса, сжигают поместья нелюбимых хозяев. Поберегите наших. – И добавила, подавая онемевшему от неожиданности отцу руку и, в свою очередь, спрыгнув с повозки: – Тогда они однажды сберегут и нас.

Княжна уловила чутким сердцем то, что его сиятельству еще предстояло понять: Наполеону довольно было упразднить на завоеванных территориях феодальные порядки, и его привела бы к победе не Великая Армия, а вилы российских крестьян. Слухи среди солдат, бунты в деревнях, граффити «Вольность» на стенах московских особняков в начале 12-го года… Наш мужик ждал прихода чужого императора. 1 июля, в тот самый день, когда добряк Пустилье берется лечить простывшего барчука, Наполеон, находясь в Вильне, отменяет крепостное право в Виленской, Минской и Гродненской губерниях; однако вскоре отказывается от своего решения. Опыт ли революции, восставшей черни внушал ему ужас и отвращение? Иль блестящий полководец не желал принять победу из грязных мужицких рук? А возможно, все еще прозаичнее – и Бонапарт сохранил крепостное право по той же причине, по которой нацисты оставят на оккупированных территориях колхозы: в интересах снабжения армии. Избежим исторических спекуляций с сослагательным наклонением, и подытожим. Наполеон был гением. Александр – посредственностью. Но Александр победил, и гарцуя по Елисейским Полям в весьма приятной роли спасителя Европы, быстро позабыл, кому на самом деле обязан своей победой. «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от Бога» – фраза из высочайшего Манифеста 1814 года, от которой спустя двести с лишним лет спустя в ярости смыкается горло. О вольности в сем манифесте – ни слова. Русский Бог жесток, и верному народу предстоит терпеливо ждать. Ждать еще почти полстолетия…