Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

И так, по зрелому размышлению, я склонен просить Вас перевести по возможности N. в одну из европейских клиник, расположенную в красивой деревне, с садом, огородом и другими местами для труда. В подобных местах излечимые больные (к коим я отношу и N.) отделены от больных безнадежных. И я не оставляю веры в современные методы медицины, кои могут стать для него весьма плодотворны, навсегда избавив от пагубного недуга.

Остаюсь преданный Вам покорный слуга,

Доктор Кибальчич

Весь день они не виделись, но Авдотье было довольно того, что он где-то рядом. Взгляд ее то и дело останавливался на синих мундирах – но уже без привычного раздражения. Суета расквартированного полка, ржание лошадей, запах ружейной смазки, казалось, превратились в гармоничную часть летнего пейзажа. Бессонная ночь и треволнения утра были забыты, и Авдотья радостно согласилась на прогулку в поля на отцовской двуколке. Вскоре оба пересели из экипажа в роспуск деревенского старосты и долго ехали межами, пока не услышали странный звук вроде шарканья и человеческую речь. Лицо князя, последнее время не менявшее озабоченного выражения, посветлело.

– Гляди, – показал он рукой вперед, где сквозь несжатую рожь мелькали блестящие серпы, показались плечи и спины.

Увидев подъезжавшего барина со старостой, крестьяне замолчали, но еще громче, входя в ритм, близкий музыкальному, задрожал в летнем зное сухой хруст: вжих, вжих – ритм серпа, режущего жесткую солому. Вся десятина будто гудела от того хруста, за которым не слышно было ни жужжания насекомых, ни переклика птиц. Его сиятельство вздохнул, и Авдотья правильно поняла этот вздох: идет война и будущее неопределенно. Однако год идет, и как солнце проходит свой круг, так наступает горячее время страды.

Тем временем староста остановил роспуск, и Сергей Алексеевич крикнул растроганно:

– Бог в помощь!

Хруст замер – крестьяне бросили работу и низко поклонились.

– Здравствуй, батюшка Сергей Алексеевич, – раздалось несколько голосов постарше. – И вам здравствовать, Авдотья Сергеевна!

Дуня тоже здоровалась, чувствуя себя одновременно и ослабевшей от внезапно одолевшей ее сентиментальности, и сильной, потому как, пусть никто из жнецов о том и не догадывался, у нее получилось огородить своих людей от убийцы. И теперь княжна, как никогда, ощущала себя доброй хозяйкой и верной защитницей малых сих. Она растроганно оглядела жнецов и жниц – загорелые лица, взмокшие от пота рубахи. Некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами пальцы на руках и босых ногах, но все были бодры. Что за глупость говорил вчера под крыльцом ее дома отвратительный Габих? Что они не держат крестьян за людей?

Тем временем князь поинтересовался у старосты, сколько людей на десятине? Не тяжко ли им? Рожь сильна…

– Тяжеленько, – отвечал староста. – Да как же быть, прихватим вечера…

– Так жните, с Богом, – завершил беседу отец, и вновь засверкали по всему полю серпы, горсти ржи замелькали над головами работников.

А княжна вдруг нахмурилась, услышав плач младенца. Обернувшись, она увидела люльку, привязанную к воткнутым в землю палкам. А потом и мать, что не торопясь обтерла краем плата лоб, воткнула в связанный ею сноп серп, подошла и взяла на руки свое дитя. И тут же, присев у стоящего пятка снопов, стала кормить его грудью. Авдотья заметила, что князя тоже привлекла сия мирная картина – проезжая мимо, он проводил жницу с младенцем умиленным взглядом. Но настроение у Дуни отчего-то испортилось: глаз ее тут и там примечал меж жнивья люльки, где на солнцепеке спали крестьянские дети. Она и сама, несмотря на широкополую шляпку и зонтик от солнца, разомлела от жары.

– Вот она, страда-то настоящая, батюшка Сергей Алексеевич, – качал головой староста.

Авдотья, подпрыгивая на ухабах на старостином роспуске, уже мечтала о мягких рессорах своего экипажа и не прислушивалась к беседе.