Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

В это время зазвенел дверной звонок. Селюк открыла дверь, и в гостиную вошли двое. Первого — человека невысокого роста, с пучками волос на висках, с проплешиной, с искрящимися лукавыми глазами — Азеф узнал сразу: Ратаев показывал его полицейские фото — анфас и в профиль.

Брешковская обрадовалась:

— Замечательная встреча! Григорий Андреевич, догадайся, кто к нам из России прибыл? Это гость дорогой, которого мы поджидали с нетерпением, — Иван Николаевич Виноградов.

Гершуни испустил какой-то горловой радостный звук, бросился к Азефу и прижался к его животу, заурчал, стал тискать, словно встретил горячо любимого брата:

— Ну, в натуре, нарисовался наконец-то! Манька Селюк как только вякнула, что ты к нам ползешь, так я весь стал нервный, радость-то какая! О вас разговоров, как о Фридрихе Энгельсе, насчет обширного ума и прочее. Клянусь честью! Я имею вам сказать: вы так нужны партии!

Азеф тоже изобразил идиотскую восторженность:

— Но мне партия нужна еще больше! Без нашей партии мне и жизнь — тьфу! — полушка.

Глаза Гершуни сияли, пуки волос торчали, как козлиные рожки, он постоянно грыз ногти и весь был похож на черта, как его изображают на лубках. И вдруг крикнул:

— Вы один стоите сотни партийцев!

Азеф скромно потупился:

— Нет и нет! Я пока ничего не сделал для партии. Иное дело мой знакомый, себя просил не открывать, просил вам, Григорий Андреевич, в руки передать пятьсот рублей, на дело революции.

Гершуни сделал полувздох, замер, как гончая на току, принял пакет, раскрыл, и его лицо расплылось от удовольствия. Он улыбнулся, показав коричневого цвета зубы, с эмалью, изъеденной кариесом:

— Грядущая революция больших расходов требует, и крови много уйдет. Но партия на это согласная, а куда денешься? Срать захочешь, портки снимешь.

— Я понимаю, это ваш ученик? — Азеф указал взглядом на Покотилова. — Прекрасный юноша, полный революционного порыва.

Гершуни мотнул головой.

— Леха — свой в доску, вся страна узнает за его геройство, а это, — провел ладонью по голове своего спутника, — Степа Балмашов, парнишка что надо, фартовый! Клянусь честью!!

Азеф залюбовался Балмашовым. Это был юноша совершенно очаровательной наружности: на фарфоровом, кукольном лице выделялись задумчивые светло-голубые глаза, густые льняные волосы ложились на плечи, чуть вздернутый нос, на щечках ямочки, сочные губы. Юноша был одет по последней моде: длинный клетчатый пиджак с накладными карманами, зауженные, на штрипках, брюки, узконосые туфли, большой бант, придававший его владельцу артистический вид. Нельзя было поверить, что этот ангелочек жаждет убивать, убивать.

Брешковская весело крикнула:

— Не обсевок какой — потомственный дворянин, недоучившийся присяжный поверенный Степа.

Азеф с удовольствием пожал юноше руку.

Брешковская закурила, закашлялась.

— Черт, не табак, а гадость! — Посмотрела на Азефа. — Мы тут с Алексеем Дмитриевичем рассуждаем о пользе террора.

Румянец на свежем лице Балмашова стал еще ярче. Его самолюбие приятно щекотало уважительное обращение с ним вождей революции. Преодолевая смущение, он сказал:

— Ну, с Виктором Михайловичем Черновым мои родители всю жизнь дружат. — Словно ища поддержки, оглянулся на Чернова: — Правда?

— Да, — подтвердил Чернов. — Отец Степана — прекрасной, чистой души человек, альтруист. Он библиотекарь и несет в народные массы вечное, доброе — печатное слово. Отец очень любит Степана — он единственный ребенок — и возлагает на него большие надежды. Вот почему я привез однажды в дом Балмашовых, — сделал жест в сторону Гершуни, — Григория Андреевича. Мне кажется, сделал я это не напрасно.

Балмашов воскликнул:

— Нет, совсем не напрасно! Григорий Андреевич изменил всю жизнь мою, открыл глаза на мудрость. Перед всеми заявляю: это истинно святой человек, он мне объяснил: погибнуть за свободу — счастье величайшее.

Азеф заметил, как Брешковская бросила короткий взгляд на Гершуни, подмигнула. Тот смотрел на Балмашова с тем вожделением, с которым смотрит хозяин на вскормленного им поросенка, которого скоро закалывать и подавать к столу.

Гершуни подошел к Балмашову и прижал его к груди:

— Спасибо, мой мальчик, ты имеешь большое сердце! Клянусь честью!

Глаза Балмашова вдруг вспыхнули бешеным восторгом, лицо озарилось страстью. Он воздел к небу руки и мечтательно воскликнул:

— Представляете, я — жертва царизма — на помосте, а внизу — толпа, толпа, молодые красивые девушки кидают на помост цветы и роняют слезы, благодарные рабочие и крестьяне кричат мне «ура!». А я один возле виселицы, гордый, бесстрашный, молодой. Подходит палач в красной рубахе, хочет мне мешок на голову надеть, а я ему гордо: «Уберите руки! Я буду смело глядеть в лица своих убийц!» Толпа все слышит и ропщет. Она бросается на конвоиров, отнимает у них винтовки, снимает меня с помоста и на руках несет по всему городу. Народ ликует, народ поет радостные песни о свободе!