Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Коляску с Гоцем, словно с младенцем, тихонько катала вперед-назад седая старуха с одутловатым лицом, на котором прозрачно светились глаза. На старухе был грязный халат, какие-то каторжные бахилы, а в углу сморщенного куриной гузкой рта дымилась папироса.

Навстречу Азефу вышла Маня Селюк: у нее были красные, заплаканные глаза. На правах своего человека она обратилась к Азефу:

— Чай выпьете? — Получив отрицательный ответ, сказала: — Тогда ждите обеда, из соседней траттории приносят. — Она ушла в угол, опустилась в кресло и достала из сумочки папиросы.

Азеф огляделся.

В гостиной была обстановка богатого, но запущенного дома: в золотых рамах картины и старинные гравюры, изящная мебель, фарфоровые вазы и бронзовые фигуры, пианино под чехлом в углу, замусоленные козетки и кресла, обитые шелком, пыльные портьеры на окнах.

Гоц поднялся с кресла. Покачнувшись, шагнул плечом вперед, не спуская любопытного взгляда с гостя. Гоц оказался человечком низенького роста. Протянул Азефу иссохшую руку, по которой можно было изучать кости, суставы и сухожилия. Неожиданно бодрым голоском програссировал:

— Рад, рад видеть вас, посланец Северного союза. Примите мои соболезнования, аресты в вашем союзе — очень всем горько. И томские события — это гром среди ясного неба. Но не надо впадать в уныние. Революцию без потерь не сделать. Трудности закаляют бойцов. — Почесал курчавую бороду. — Как там Первопрестольная?

— Михаил Рафаилович, в Москве тишина, как сто лет назад, — проговорил Азеф. — Конечно, арест в Москве пятнадцати человек — это тяжело, но вы правы — разгром томской типографии очень серьезный удар. А я предупреждал Аргунова, ибо после разговоров с Вербицкой увидал, что дело там квелое.

Селюк из своего угла подала голос:

— Аргунов никого не желал слушать! Мы с Иваном Николаевичем ему уши прожужжали: дескать, надо, пока не поздно, бежать из России!

Гоц печально вздохнул:

— Жаль, что он не послушался трезвого голоса.

Азеф сострил:

— К сожалению, люди охотней отзываются на призыв к выпивке, чем к трезвому голосу.

Гоц вдруг хохотнул и снова шальным взглядом уперся в Азефа:

— Скажите, Иван Николаевич, как народные массы? Они заражаются революционными идеями?

Азеф голосом трагического актера произнес:

— Народ в своей массе погряз в мещанской сытости и не только не жаждет перемен, но и люто ненавидит передовую часть общества — революционеров. Более того, кое-где на местах убивают агитаторов.

— Антисемитизм расцветает?

Азеф с тем же накалом продолжал:

— Расцветает махровым цветом! По приказу царя под знаменами патриотизма создаются антисемитские союзы, которые призваны устраивать еврейские погромы. Это уже было в ряде губерний. Более того, известны случаи, когда эти самые «патриоты» убивают агитаторов.

Глаза Гоца вспыхнули гневом.

— Ни суда, ни следствия, конечно, не бывает? Виновников погромов не находят?

— Довольно редко. Почти нет. Так, иногда для отвода глаз привлекут к суду наиболее озверевших, а серьезной борьбы не ведется. Культивирование ненависти к евреям стало государственной задачей. И эта ненависть возрастает пропорционально с расширением революционного движения.

Гоц почесал кончик носа и сквозь редко стоящие зубы выдавил:

— Русское быдло за все ответит, а первым ответит царь! Вспомните меня! — Тяжело задышал, прикрыл веки. — Я не доживу до этих светлых дней, я уже почти мертвец, зато прозреваю десятилетия вперед… Революция скоро будет — страшная, кровавая, беспощадная. Такая и нужна, чтобы кровью реки переполнились, чтобы Иван Грозный и Петр Великий с их дыбами и «кошками» показались ангелочками. — И протянул: — Россия о-очень любит ужасы. — Замолк, надолго задумался. Страшным шепотом, как сокровенное, произнес, словно черту подвел под своими размышлениями: — Чем больше революция прольет крови, тем больше укрепит свою власть, тем лучше примет ее пролетарий.

— А что интеллигенция? — вдруг подала голос Селюк. — Интеллигенция, на ваш взгляд, революцию примет?

— Российская интеллигенция напоминает мне старую деву, которая тяготится своей невинностью и в то же время ненавидит всех мужчин на свете. Она сама не знает, чего хочет, брюзжит и всем недовольна. Революцию ей на голову надо, чтобы очухалась.

— Да уж, революция нам позарез нужна! — с серьезной миной мотнула седой головой старуха. — Для того мы и страдаем! Все всколыхнуть надо… — Она стала с каким-то неуместным ожесточением вдавливать окурок в пепельницу. — Всколыхнуть землю, чтобы все закачалось, завертелось, разрушилось. Пыль столбом, дым коромыслом — не то от таски, не то от пляски. — Она весело рассмеялась, обнажив щербатый рот.