Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

На смену отцу Григорию появились четыре тюремщика во главе с дежурным офицером.

Офицер вежливо сказал:

— Степан Валерьянович, пожалуйста, повернитесь спиной.

Балмашов много раз представлял себе эту ужасную минуту и в своем воображении вел себя спокойно и мужественно. Теперь же на него накатил дикий животный страх, с которым совладать было невозможно. Он шарахнулся назад, прижался спиной к шероховатой стене, сдавленным голосом прошептал:

— Зачем? Если надо, я напишу на высочайшее имя… прошу… умоляю… дайте чернила…

Офицер с тяжелым вздохом повторил:

— Степан Валерьянович, зачем вы так себя надсаждаете? Будьте благоразумны, повернитесь спиной!

Балмашов вдруг словно обмяк, смиренно промямлил:

— Да, да, конечно! Подождите чуть-чуть. — Он повернулся лицом в угол и стал горячо молиться, прося у Господа прощение за все дурное, что когда-либо совершил, и прося укрепить его в эту последнюю минуту. Закончив с этим, сказал: — Господа, делайте свое дело.

Надзиратели схватили юношу, связали его плечи и руки, но сделали это так сильно, что веревка больно врезалась в тело. Балмашов хотел пожаловаться, но одумался: «Не все ли равно! Потерплю, ибо скоро я не буду чувствовать ничего — ни боли, ни радости».

Дежурный офицер мягко произнес:

— Идите, пожалуйста!

Балмашов двинулся по мрачному и длинному коридору, пропитанному сыростью и безысходным горем. Он шел, и губы его шептали:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. В руки Твои предаю дух мой. Прости, что запоганил себя страшным преступлением. Господи, только Ты один ведаешь мой ужас и отвращение к тому, что я сделал. Пусть теперь будет воля Твоя, но не моя.

Степаном вдруг овладело странное состояние. Ему стало казаться, что все с ним происходящее — это нечто нереальное. Он как бы перешел какую-то невидимую грань, и теперь уже не было страха, скорее было любопытство: как это происходит? Ему казалось, что все это снится, что сознание его поднялось над смертным телом и он наблюдает за собой как бы со стороны. И он уже почти не чувствовал ни тела, ни боли от веревок, ни собственных ног, которые, казалось, передвигались без всяких его усилий.

Траурная процессия вышла из тюремного здания. День обещал быть ясным, и небо светлело.

Во дворике, что у глухой торцовой стены, где росло несколько чахлых, цветущих болезненно белыми цветами яблонь, первым делом он увидал свежий гроб из необструганных досок. И от вида этого простого, грубого гроба, сколоченного тем самым отвратительным тюремным плотником, слезы потоком потекли по его лицу, и он не мог утереться. Подумалось: «Плотник, слабый и нечистый человек, остается жить, а меня, такого особенного, необыкновенного, убивают!»

Он перевел взор и увидал невысокий эшафот с виселицей. Петля была готова, под ней стояла небольшая скамейка. Балмашов подумал: «Я читал, что веревку положено намыливать. Надо бы спросить, не забыли ли сделать это теперь. Господи, о чем это я? Уж не схожу ли я с ума? Впрочем, какая теперь разница!»

Его поразило, что на краю эшафота в самой спокойной позе сидел какой-то мужик с грубым лошадиным лицом. На нем были хорошо начищенные хромовые сапоги, и он, вытянув несоразмерно туловищу длинные ноги, неторопливо курил.

На мужике была красная длинная рубаха, а на затылке пузырился такой же колпак. Подумалось: «Что за дурацкая фигура?» И вдруг пронзила мысль: «Да ведь это сам знаменитый палач Филипьев! Надо приветствовать его по фамилии и сказать какую-нибудь шутку. Пусть знают, что я не утерял бодрости духа».

Но палач опередил его. При виде процессии Филипьев не торопясь, с чувством собственной исключительности поднялся с помоста, затоптал в землю окурок, надвинул на лицо колпак, театральным жестом показал на эшафот и весело сказал сиплым сифилитичным голосом:

— Милости просим! — и подсадил за локти. — Заждался вас…

Дежурный, захлебываясь словами, начал читать бесконечный приговор. Балмашов не слушал. Он напряженно глядел на все более светлеющее небо и горько усмехнулся, подумав: «Последний раз любуюсь облаками! Высокие, легкие, нижняя подкладка словно окрашена розовым… Какие счастливые птицы! Для них нет тюрьмы, нет виселицы. Как стрижи нынче высоко летают, быть бы одним из них! У них есть этот голубой простор. Похоже, сегодня дождя не будет. А я почему-то любил дождь. Смешно вспоминать: когда был маленьким, мне папá долго не разрешал во время грозы бегать по лужам. И какую испытал я телячью радость, когда однажды папá позволил. Мне было пять лет, я носился под грозой, громыхал гром, лужи пузырились, а я шлепал пятками, и брызги разлетались в стороны. Какой я был славный мальчуган! А теперь все закончилось так глупо и так быстро! Словно птицу, которая взмывала вверх, ударили палкой, и она, обливаясь кровью, рухнула на землю».