Олег Петрович-Белкин - Настоат

Черные глаза Энлилля красиво переливаются в сумраке ночи.

– Как, а вы разве не слышите? Оно и неудивительно… А все потому, что вы слишком много говорите и еще больше думаете. И только лишь о себе! Только о себе… Ну же, прислушайтесь! Забудьте хоть на секунду о собственном эго – и все станет понятно.

Доктор, разочарованно качая головой, вновь медленно опускается в кресло.

И мы молчим. Снег падает на мое оледенелое тело; обжигающая пелена его лежит на бледной, почти невидимой, прозрачной, как стекло, коже. Лежит – и даже не думает таять.

Я начинаю смутно различать отдаленные звуки. Похоже, Энлилль прав – что-то действительно происходит. Да, теперь я слышу – за рекой, возле поймы раздаются тревожные крики. Стрельба, стоны, заливистый собачий лай. Господи, только не это… Ламассу?

Стрела скорби пронзает мне сердце – дорогой друг, что они с тобой сделали?.. Неужели теперь я один?

– Снова думаете о себе? – усмехается доктор. – Даже сейчас, в эту минуту? Неисправимое самолюбие!

Нечто приближается: я отчетливо слышу шаги; громкое дыхание; темный, расплывчатый силуэт. Лунная дорожка, ведущая к нашей поляне, готова вот-вот осветить незнакомца.

И он выходит из тьмы обступившего леса…

Мой смех сотрясает собой своды древнего замка. Ламассу! Ты поистине неуязвим и бессмертен!

С оскаленных клыков не каплет – ручьем льется кровь; шерсть слиплась – но ни единого ранения не вижу я на могучем его теле.

– Хозяин, смотрите, что у меня есть! – Ламассу разевает пасть, и из нее выпадает потрепанный свиток. Победоносная улыбка озаряет его кровавую морду. – Возьмите!

– Что это?

– Приглашение. Приходили люди Курфюрста, хотели арестовать вас и доставить к нему во дворец. Само собой разумеется, мне это показалось, кхм… не совсем деликатным. Пришлось вежливо объяснить, что в нашем замке действуют иные законы. Негоже применять силу – иначе мы применим в ответ. В общем, рота солдат, что прислана была по вашу душу, теперь надолго запомнит, кто здесь хозяин! Пусть в следующий раз направят хотя бы корпус – все будет повеселее!

– Так что за бумага?

– Ах, да! Если не вдаваться в подробности, я – скажем так… убедил наших гостей слегка изменить тактику. Ребята оказались понятливые – телеграфировали во дворец, что операция ни при каких обстоятельствах выполнена быть не может. Ну, Курфюрст и пошел на попятную – прислал нам официальное приглашение посетить его скромную, уютную обитель. Вот оно, держите – «милостивое прошение Его Величества Курфюрста по возможности явиться к нему на беседу. Желательно – не откладывая, сразу после торжественной мессы». Это дословная цитата. Я прочел свиток, пока нес – вы же не против?

– Конечно нет, Ламассу! Тебе можно! Как думаешь, стоит пойти?

– Обязательно, – добродушно рычит Ламассу.

– Всенепременно, – мурлычет из кресла Энлилль.

Решено. Завтра отправляюсь к Курфюрсту.

– Только помните, молодой человек: все и всегда повторяется. Все и всегда! – ни к селу ни к городу добавляет Энлилль.

Занавес.

Дневник Курфюрста. Избранные записи.

На переднем форзаце: «Тебе и только тебе доверяю я сокровенные мысли. Старый пергамент, изодранный, грязный, лишь ты – мой единственный верный друг и попутчик; лишь тебя я храню, подобно зенице ока, в этом безумном круговороте лиц и событий.

Как желаю я открыться, донести порывы свои до вечного суда поколений! Пусть те, что окружают меня днем и ночью, знают, сколь глубже, умнее, человечнее есть я, нежели остальные обо мне полагают».

Более поздняя приписка: «Наивный дурак! Какой омерзительный, отталкивающий, полный бездарной сентиментальности стиль – неужели это писал действительно я? Романтический юноша, молокосос, зато с нелепейшими притязаниями на величие… Только воспарив над миром, став его полновластным Хозяином, я вижу, сколько жалок и смешон я был прежде. Какое счастье, что теперь все изменилось!»

Последняя приписка на переднем форзаце: «Здравствуй, милый друг! Похоже, приходит время прощаться… Как стыдно читать те пафосные, напыщенные речи, что были начертаны мной столетья и тысячелетья назад.

Надеюсь, ты унесешь в могилу все мои тайны. Скоро я брошу тебя в печь, а затем огонь вечности сожрет и мою душу.

Говорят, рукописи не горят. Это, конечно, гротеск, преувеличение, выдумка… Вскоре нас обоих не станет, и следы наши будут развеяны ветром. И поделом нам – мы звери: я чудовище, ты – мое отражение.