Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Елена подождала ответа, глядя то на меня, то на Щепу.

Мы молчали.

Гудели и потрескивали лампы. Оконные стёкла подрагивали под напором настойчивого апрельского ветра.

Долго тянулась эта тяжкая пауза, мёртвая точка, когда вроде бы все всё сказали, но никто не получил желаемого, каждый остался при своём: зачем сошлись, зачем спорили, угрожая и жестикулируя?

Из-под чёрного пластикового полотнища торчали деревянные ступни.

Безмолвие вибрировало, словно кто-то натягивал струну, но не трогал. Звук был лишь обещан, но не раздался.

Я затосковал по своему брату Читарю – он, конечно, нашёл бы слова, чтоб ответить Елене, убедить.

А может, и он бы не нашёл.

Все мы двигались впотьмах.

Молча, ни на кого не глядя, Отщепенец вышел вон. Грянула железная дверь.

Помедлив, и я прошагал следом за ним.

Уличная темнота успокоила меня. Весна была холодная, дождливая, но не враждебная; вот-вот наступит май, и солнце согреет всех.

Щепа стоял у своей машины, опершись на капот рукой, перегнувшись пополам: блевал вином, выпитым на вечеринке. Полы пиджака закинул на спину, чтоб не испачкать. Случайная прохожая – валкая пожилая дама в мешковатом пальто с капюшоном, с собачкой на длинном поводке, – благоразумно обошла его стороной. Собачка подпрыгивала и шустро вертела хвостом. Всё выглядело мирно, по-людски: мало ли, перебрал мужчина, с кем не бывает. Собачки тоже блюют. Никаких претензий к мирозданию.

Потом со Щепой случился нервный срыв: он хохотал, матерился и шипел мне в лицо, что Елена, осиновая ведьма, права, что она круче всех нас вместе взятых и он ею восхищается, что с нами, стоеросовыми дубинами, только так и надо, что он, Отщепенец, – дурак, деградировал, возясь со своими бабами, что он тоже должен был додуматься до такого элементарного способа защиты. Собрать на вас на всех папочку, файлик маленький, смеялся Щепа, тыча в меня пальцем, совсем маленький файлик, двух страничек хватит, да и припрятать, а вас предупредить, что если будете лезть – папочка поедет куда надо, это же гениально, как всё простое, то есть, наоборот, просто, как всё гениальное, но главное даже не в этом, не в папочке счастье – а в том, что он, Иван Отщепенец, злоебучий йони-массажист, теперь не один, теперь у него есть друг, союзник, настоящий, на всё готовый, отчаянный, умный, и отныне ему, Отщепенцу, ничего не страшно, раньше он боялся, а теперь не боится, осиновая женщина открыла ему глаза, осветила путь в темноте.

А я стоял молча, смотрел в сторону, не в лицо ему, не в глаза, чтоб не провоцировать развитие истерики, ждал, когда он угомонится, но не дождался, и решил, что правильнее будет просто оставить его одного, возле машины, над лужицей изблёванного алкоголя, и ушёл, жалея его и печалясь.

Ушёл, как оказалось, очень вовремя – как раз успел на последнюю полуночную электричку до Можайска.

Оказавшись в вагоне, первым делом позвонил Николе и вкратце рассказал о случившемся.

В Можайске меня и Читаря – по воле Николы – определили в место нежилое, но для наших целей идеально подходящее. Самая окраина, затишок, бывшая автобаза, одноэтажный гараж для грузовиков, на три бокса, с отоплением (отключённым), с электричеством (подключённым). У постройки имелся владелец, однако его хозяйственных усилий хватило лишь на возведение сплошного металлического забора. Гараж внутри перестраивали, и не один раз, то под склад, то под цех. Побродив по гулкому пространству, я нашёл свидетельства разнообразных коммерческих инициатив: здесь была шиномонтажная мастерская, потом мастерская по изготовлению надгробных памятников, потом мастерская по отливке бордюрного камня. Бизнесы возникали и прогорали; бывает. Остался грязный пол, куски дерева и металла повсюду, мусор и лужи.

Мы обосновались в выгородке за кирпичной стеной, в малой комнатке с зарешёченным окном на восток, со столом, стульями и колченогими кроватями. До нас тут обитали камнерезы и шиномонтажники, оставившие после себя несколько щербатых пепельниц, стопку пожелтевших рекламных газетёнок, стеклянные банки с чайными разводами и приклеенные к стенам плакаты с полуголыми блондинками. Пока я ездил в Москву, Читарь выгреб грязь, отдраил полы, содрал со стен полиграфические непотребства, повесил занавески и образа, раздобыл несколько подсвечников и настольную лампу, – иными словами, навёл уют и открылся мне с неожиданной стороны.

Он ходил с трудом, тяжело опираясь на трость, и заметно пал духом. Может быть, и уютом – наивным, человеческим – окружил себя по той же причине. Во времена сомнений и душевных кризисов нас всех тянет к домашнему теплу.