Андрей Демидов - Мысли

А Денис продолжал звонить почти каждый день, несмотря на молчащий телефон, бросал в ее почтовый ящик бутоны тюльпанов и подолгу стоял под окнами, облокотившись на крышу своей машины, в которой нервничал и ехидничал Лузга.

— Алло, это маршал Рокоссовский беспокоит. Алло, Катя, это я… Не вешай трубку! — Алешин кутался от холода в плащ и завязывал на горле шарф. Через разбитое стекло в будку задувал ветер.

Катя держала трубку на весу и боролась с одновременно бушующими желаниями бросить ее и крикнуть: «Денис, приезжай скорее, мне так плохо без тебя!»

— Катя, я понимаю, я был несдержан там, в парке, но мне тогда казалось, мир навалился на меня одного всей своей тяжестью. Меня прижимало к земле, и я агрессивно оборонялся. А ты добивала меня, как добивали гладиаторов на арене Колизея. Но сейчас я другой, я изменился, и ты должна понять меня. Я один, совсем один. Кроме матери и тебя, у меня никого нет. И не будет. Я это чувствую. Я это знаю. Катя, не молчи, это невыносимо! — Денис отмахнулся от настойчивого гудка автомобильного сигнала.

Лузга, сидящий в машине на другой стороне улицы, яростно тыкал пальцем в наручные часы. На заднем сиденье ворочались два мордатых боевика из охранного отряда Могилова.

— Я… Я не знаю… — наконец решившись, прошептала Катя. Слезы душили ее. — Приезжай сегодня к семи часам…

— И я опять окажусь у запертой двери? — почти крикнул Денис.

Взревел мотор «жигулей», и Лузга, не обращая внимания на все правила дорожного движения, развернул машину посреди улицы и дико заорал:

— Колдун, мы опаздываем, он уйдет, уйдет!

— Катя, ответь мне, Катя! — Алешин изо всех сил сжал трубку.

— …дверь будет открыта…

— Катя, я примчусь сейчас, пропади оно все пропадом!

— Нет, я очень устала. Потом. В семь. До свидания, Денис. — Она разрыдалась и, повалившись на кровать, уткнулась горячим лицом в подушки.

— Черт бы тебя побрал, ты все погубишь! — ворвался в телефонную будку Лузга и поволок Алешина к машине.

Они помчались, скрипя на поворотах шинами мимо предпраздничных очередей за водкой, обгоняя колонны армейских грузовиков, развозящих по казармам участников традиционного парада, возвращающихся с утренней репетиции, мимо рвущихся на ветру красных флагов и огромных портретов Маркса, Энгельса и Ленина. Боевики, сидевшие позади, негромко переговаривались:

— Я там присмотрел неплохое место. Заброшенный дом под снос. Все как на ладони и выход на соседний переулок. Замочим и без помех смоемся. Могила сказал, чтоб наверняка, без случайностей… Желательно в голову.

Лузга сосредоточенно молчал, крутя баранку авто и дергая рычаг передач. Алешин знал — он думает о том самолете «Люфтганзы», на борт которого сейчас должен подниматься Ягов, зарегистрировавший перед этим билет на авиарейс Москва — Рим. Оставшись теперь преемником Ягова, Лузга внутренне ликовал, скрывая свои чувства от людей Могилова. Эрнестыч страшно боялся, что Ягов никуда не уедет после провала «Логова» и начнет докапываться до причин неудачи, уничтожая всех подозрительных. Но Ягов плюнув на все, занялся проверкой реальности вклада в «Дойче банк». Убедившись, что тридцать пять миллионов долларов ждут его в миланском филиале, бросил все дела на Могилова и умчался в аэропорт Шереметьево. Последнее его распоряжение касалось полковника Главного управления Генерального штаба Феофанова. Пока Генштабист был жив, Ягов не чувствовал себя в безопасности даже в затерянном домике какого нибудь альпийского лесника или егеря. А Феофанова уже искала контрразведка, искала человека, который все знал о грузе 289 А, который единственный мог обеспечить дублирование информационных каналов Генштаба на Восток, который теперь прятался неизвестно где, пропал, растворился в многомиллионном городе. Везде стояли кагэбэшники и контрразведчики ГРУ, щупая потными ладонями в карманах его фотографии в профиль и в фас, в мундире и без. Феофанов же тискал зашитую в куртку фальшивую чековую книжку «Ситизен банка», прячась в законсервированной мазутной котельной на Остоженке. Это место и вычислил Алешин, безжалостно подставив под боевиков Могилова, обманутого соавтора операции «Проволока».

Вот и Остоженка. Машина свернула в параллельный переулок. Боевики вывалились из прокуренного салона и скрылись за забором, огораживающим ветхий трехэтажный дом с выбитыми стеклами и осыпавшейся лепниной. Они бесцеремонно затопали вверх по лестнице, по выщербленным, вытертым множеством ног ступеням, заваленным мелким хламом. Алешин медленно поднимался за ними. Он терзался картинами «десятиминутного будущего». Вот один из боевиков, сметая ладонью пыль с подоконника, просовывает через торчащие в раме осколки стекол тонкий ствол снайперской винтовки. Вот Алешин указывает на ссутулившегося мужчину, с оглядкой выходящего из узкого прохода между железобетонными лотками, громоздящимися здесь серыми штабелями. Оптика ловит в перекрестие втянутую в плечи голову. Винтовочный ПБС гасит звук выстрела и язычок пламени. Генштабист хватается за воздух и падает на канализационный люк. Снайпер еще два раза стреляет, метя в безжизненное лицо, и, заметив на углу Остоженки старушку с авоськой картошки, спешащую к упавшему, прячет винтовку в глубь темной комнаты с лохмотьями полосатых обоев на стенах: «Точняк!»