Юрий Бурносов - Четыре всадника

В-третьих, если сделаешь ты все то, что я скажу тебе, без испуга и трепета — а хотя бы и с ними, но все одно сделаешь, — то достигнешь высшего совершенства и не будет в тебе ничего недостающего. Это достижение горячо желаемой близости душевной, в которой ты настолько тесно соединен со мной и воля твоя настолько подчинена моей совершенной воле, что ты не только не пожелаешь никакого зла, но даже не пожелаешь и никакого блага, которого не пожелаю я» — вот что сказал он. Вам ли, хире Бофранк, не знать подлинной силы его? Вам ли не знать веры в него?

— Вы искали убить меня, — сказал субкомиссар, с превеликим трудом проталкивая вперед жирное тело Баффельта по узкому и низкому лазу. — Что же теперь просите помощи?

— Я обманулся в вас, хире Бофранк! Я составлю вам невиданную протекцию! Осталось ждать совсем недолго!

— Но не вы ли не столь давно наставляли меня на борьбу с Люциусом?

— Я снова обманулся, ибо кто мы против него?! Я покаюсь, когда придет мое время.

— Покаетесь, грейсфрате, как не покаяться, — сказал Бофранк с небывалой для него злорадностью и еще более неожиданно наподдал толстяку хорошего пинка.

Как и было уговорено, связанного Баффельта погрузили в крытый экипаж, который все тот же Франци потаенно укрывал до поры в ближних зарослях.

— Завтра утром я навещу вас в гостинице, — сказал лютнист на прощание, — и передам все, что выведает полезного грейсфрате Шмиц.

С тем они разъехались. В монастыре ярко горели огни, однако ж никто не выходил наружу, за стены. Одно было плохо — фрате Хауке остался в живых и мог устроить бог весть какие козни… Но сейчас субкомиссар думать об этом не мог, ибо несказанно устал и всех сил его доставало только на то, чтобы не сверзиться с лошади.

Тут к нему подъехал Мальтус Фолькон, возбужденный и взволнованный.

— Как вы думаете, что конфиденты намереваются сделать с Баффельтом? — спросил с интересом юноша.

— Полагаю, умертвят, — пожав плечами, отвечал Бофранк. — При мне они обсуждали возможность рассказать обо всем королю и решили, что король потребует весомых доказательств, коих вроде бы и нет… Посему проще будет удавить грейсфрате или же дать ему яд — тут все зависит от вкуса.

— Но так ли страшны прегрешения его?!

— А чем страшнее были прегрешения многих, сожженных, утопленных и заживо лишенных кожи во славу миссерихордии и господа? Даже если кто-то из них и был виновен, мера справедливости не равна: я видывал отвратительных убийц, наказываемых одним токмо отрезанием носа, или же кастрацией, или же усекновением вороватых членов, и видывал несчастных женщин, всего-навсего обвиненных злыми соседями в колдовстве, коих безжалостно жгли на костре. Так что судить о прегрешениях давайте оставим другим, хире Фолькон, — тем, кто считает, что имеет на это право. Я же хочу спать, теплого вина и… и более ровным счетом ничего.

Утро началось с того, что в двери гостиницы вошли несколько гардов под командованием секунда-конестабля — с лицом такого выражения, как если бы он только что выпил стакан уксусу.

— Здесь ли проживает субкомиссар Хаиме Бофранк? — громко спросил он тоном, ничего хорошего не предвещавшим.

— Хире Бофранк бывал тут, но сегодня он, надо думать, ночевал у себя дома, — отвечал хозяин, опасаясь заразы и оттого стараясь держаться подальше от вошедших.

— Его хозяйка сказала, что не видала означенного Бофранка уже достаточно давно, — возразил секунда-конестабль. — Мы поднимемся в комнаты, где проживают пресловутые друзья, и посмотрим сами.

— Идите, коли хотите, — сказал хозяин, — но если он там есть, я вовсе ни при чем, ибо не слежу, кто и с какими целями ходит к постояльцам.

— С тобою мы разберемся, коли потребуется, — угрозил секунда-конестабль. Грохоча сапогами по деревянным ступеням, гарды поднялись наверх, и первым, кого обнаружили в комнате, был как раз Бофранк. Он сидел у очага и пил вино с медом и сахаром, ибо почувствовал с утра все признаки верной простуды и обеспокоился укреплением своего здоровья.

По счастью, здесь находился еще только Мальтус Фолькон; Гаусберта в соседней комнате лечила рану своего супруга, а намаявшиеся старики попросту спали, оставив даже свои обычные язвительные перебранки, за коими субкомиссар прозревал не особенно тщательно скрываемую взаимную ненависть, порожденную неясными для него причинами — и, видимо, во времена весьма далекие.