Юрий Бурносов - Четыре всадника

Не успел субкомиссар ничего предпринять, как монахиня неожиданно замолчала, пошатнулась и, хрипя, повалилась навзничь — в горле ее торчала короткая арбалетная стрела.

— Вот так, — наставительно сказал Франци, накручивая колесико для нового выстрела. — Я же говорил, что славно управляюсь с арбалетом.

Первым, кто заметил ворвавшихся в залу капитулов нападавших, был бдительный фрате Хауке. Злобным криком: «Еретики! Еретики!» — он прервал наставление своего хозяина и тотчас схватился за оружие; стрела прошла чуть выше и левее головы Бофранка.

Монахини бросились кто куда, в то время как Баффельт совершенно растерялся и остался стоять за кафедрою, воздев руки к небу. Кто-то выстрелил; Бофранк с ужасом обнаружил, что это была прекрасная Гаусберта, выпустившая заряд прямо в живот монахини, бросившейся на нее с широким ножом в руке. Нападавшая рухнула на пол, а остальные заметались, визжа и сбивая друг дружку с ног.

— Толстяк! Он убегает! — крикнул лютнист, указывая на кафедру.

В самом деле, Баффельт пришел в себя — не выстрел ли отрезвил его? — и направлялся теперь к едва заметной дверце позади кафедры. Бофранк, а за ним и Фолькон бросились следом и настигли грейсфрате, когда он уже отворял ее. Драться грейсфрате не умел, но, неудачно взмахнув рукою, сорвал с Бофранка черную повязку.

— Хире Бофранк! — воскликнул Баффельт, увидав, кто схватил его. — Хире Бофранк, что вы делаете?!

— Молчите, молчите, грейсфрате, — сказал субкомиссар, оглядываясь по сторонам в ожидании нападения.

— Отпустите меня! — властно распорядился грейсфрате, но обнаружил, что никто его не слушает, ибо в зале началась совершенно беспорядочная пальба. Случилось так, что маленький отряд Бофранка получил неожиданный отпор — появились те самые охранницы грейсшвессе Субрелии, вооруженные, ко всеобщему изумлению, в том числе и мушкетами. Бофранк увидел, как схватился за окровавленную руку Рос Патс, а с юного Фолькона сбило шляпу. Старичок Кнерц взобрался на основание колонны и выцеливал, куда выстрелить.

— Да убейте же вы их всех! — в сердцах заорал лютнист, размахивая дубинкою и сокрушая ею ближних к нему монахинь. В их числе находилось немало таких, что попросту бежали в испуге и случайно наткнулись на него, но прочие бросались сами, растопырив пальцы, дабы выцарапать глаза или разорвать рот.

Фрате Хауке, разлохмаченный, в потрепанном платье, пробивался сквозь людское месиво к Бофранку, на ходу заряжая арбалет. Субкомиссар не стал его дожидаться и потащил толстяка Баффельта за собою — к выходу.

— Уходим! — хрипло кричал Бальдунг, отбрасывая разряженный пистолет.

По счастью, во дворе никого не было: судя по всему, почти все монахини слушали наставление.

— Вас сожгут заживо! — предвещал Баффельт, едва поспевая за субкомиссаром. — Это бунт! Дьявольское наущение!

— Заткни свой рот, боров, — сказал с презрением Франци. — Не ты ли повелел сварить в котлах без малого двести смиренных монахов Святого Гермиона только за то, что они утверждали, что человек не умеет колдовством вызвать бури или града? Знай же, среди них был мой брат, и я видел, как с него сошла вся кожа в кипящей воде, как побелели и лопнули его глаза, как слезли волосы, как расслаивалась его плоть…

— Дурак, дурак! — бормотал грейсфрате. — Знаешь ли, кто за мною, кто покровительствует мне?

— Уж не Люциус ли Фруде? — спросил Бофранк.

— Он велик! Понять ли вам, сирым, что не видят далее носа своего? Да, он говорил со мною в снах и в яви, — возопил Баффельт с ярким блеском в глазах, что бывает обыкновенно у душевнобольных и бесноватых, — и вот что он сказал мне: «Слушай внимательно всем разумом своим. Чтобы любить меня совершенно, необходимы три вещи. Во-первых, необходимо очистить и исправить волю в ее временных порывах любви и телесных привязанностях, чтобы не любить ничего преходящего и исчезающего, а только меня и меня ради. Важно не любить меня ради себя, полюбить меня ради меня и себя ради меня. Таковая любовь не может делиться местом с любой земной любовью».

Войдя в сарай, они закрыли дверь на засов, чтобы задержать преследователей, и поспешили спуститься в темноту и сырость подземного хода. Баффельт все бормотал, но никто, кроме Бофранка, не слушал его.

— …И еще он сказал: «Во-вторых, когда достигнешь первой ступени, ты сможешь перейти ко второй, требующей большего совершенства. Возьми честь мою и славу мою как единственную цель своих мыслей, своих поступков и всего того, что ты делаешь.