Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

«Что это?» — удивленно спросил молодец.

«Толченики. Голодный лесной хлеб».

«Хлеб?»

«Моя мать говорила, что может из одной воды хлеб испечь. А здесь столько добра. Еще и крупицы земной соли…»

Сквозь глиняный кожух пробился соблазнительный запах жаркого.

«Прими теплое блюдо», — попросил я испробовать.

«Как вы добыли зайцев?» — светились любопытством глаза Алексы.

«Марковций добыл».

«А кто его научил?»

«Я».

«А вас кто?»

«О, это длинная история, парень…»

Мы наелись, как паны, и легли. Под зеленый шатер настелили папоротник, под голову положили буркунцы, попонами служили нам гуни. Летом и ива греет. Вокруг шалаша я растряс цветы зелья, что отгоняет гадин, — как раз было время их свадьб. Натруженный за долгий день Алекса сразу заснул рядышком. А мой сон запекся. Издалека из прошлого все наваливалось бледное марево: будто из воды, со дна речного, прогретого солнечными лучами, улыбалось мне заросшее, обветренное лицо молчаливого человека. С глазами, полными света.

Аки впрягся я в эту повесть, то должен сказать хотя бы два слова о том непостижимом человеке, который приходился мне отцом, а заодно и открывателем водных глубин и земных пущ. И будут те слова весьма терпкими. Как его планида.

«Приблудным деревом» называла его мать. То есть — принесенным водой, ибо так он и прибился к нашему берегу. Дед именовал его «пропащим бродяжником», махнув рукой на способ жизни зятя. «Святым варваром» называл его законник Аввакум, и только потом я понял, в чем та варварская метка. И только единственный его верный друг-пьяница Петр Павел считал его «умиротворяющей душой». Правда, что касается его самого, то никто не знал, что у него стояло первее — имя или фамилия. Петром был или Павлом. И он, наверное, и сам того не знал и, подписываясь, клал на всякий случай два креста. Так надежнее.

Отец. Как ныне предо мною ореховое его обличье, твердое, побитое оспой, иссеченное морщинами, обожженное солнцем — от этого удивительно светлое и кроткое. И голос тихий, шепотком, словно боялся кого-то разбудить. Да и то, когда не забывал говорить. Но больше молчал, слушал. Мир и себя. Отвечал: «Нищета не имеет голоса». Бывало, упрекали его: «Почему не приоденешься, не покажешься людям?» — «Довольно и одного солнца на небе». Или: «Почему не постоишь за себя? Почему позволяешь глумиться?» — «Нами замесили, нами и приправят». Или в другой раз: «Ухватись за дело полезное — руки у тебя золотые». — «Э, мир на колени не поставишь…»

Странно говорил он, как-то наизнанку. Однако получалось файно. Я любил его слушать, хотя и не все понимал.

Как-то шепнул мне потихоньку: «Весна духа придет к нам, Мафтейка». В другой раз приглашал: «Дыши устами и глазами. Вдыхай солнечный день».

Шли мы как-то раз по ночному лесу, нянь стал и поднял вверх руки:

«А хорошо быть живым! Зри, какая у Бога одежка сияющая! От края до края небесного заткана звездами».

«А сам Бог где?» — спросил я.

«Да туточки Он и есть: в листве, в травинке, в орешках, в журчащем ручье, в лягушке, в серне, в сверчке и сове… Их голос — это голос Его».

«А то, что молчит? Луна, вода, камень, дерево…»

«Они не молчат, говорят знаками. Божьим письмом… Завтра, скажем, будет дождь. Мне об этом вода поведала».

«Как?» — вырвалось у меня.

«Краской».

«Какой?»

«Жаждущей, бледно-бурой, как тучи. За ночь река притянет бурю…»

Позднее я Аввакума спрашивал, может ли такое быть: люди к Богу в церковь идут, а мой батюшка видит Его в чащах.

«Ежели так говорит, то правда. Кто-то Господа в храме находит, а к твоему отцу Бог сам приходит. Ибо для храма, чай, и праздничной кошули [342]   Кошуля — рубашка. не имеет…»

Тогда у пещерника гостил игумен.

«Бахвальство сие, — бросил он хмуро. — Идолопоклонство».

«Если Гринь и язычник, то блаженный, — улыбнулся Аввакум. — Святой варвар. Мы не узнаем человека, пока не узнаем его бога…»

«А хорошо быть живым! Зри, какая у Бога одежка сияющая! От края до края небесного заткана звездами».

«А сам Бог где?» — спросил я.

«Да туточки Он и есть: в листве, в травинке, в орешках, в журчащем ручье, в лягушке, в серне, в сверчке и сове… Их голос — это голос Его».