Вячеслав Денисов - Огненный плен

— Да.

Он поднял голову, и она, качаясь, некоторое время словно жила отдельно от его тела.

— Если бы меня вывести к той дороге… — Он подпер голову рукой. — Сегодня они убили не менее сорока человек, Касардин. И это только на моих глазах…

Я не стал говорить ему, что слышал. Когда нас с темнотой сгоняли в карьер, двое унтеров курили, контролируя потоки, и один из них рассказывал другому, как был свидетелем другого разговора — двух офицеров. Какой-то штурмбаннфюрер Зильберварг говорил о том, что позавчера в яме скончалось восемьдесят человек. А за минувшую ночь — восемьдесят восемь.

— В яме дизентерия, Мазурин… Те, кого посылали убирать овощи, наелись…

В карьере стояла зловещая вонь. То и дело люди бежали к стенам, чтобы опорожниться. Ужасная картина терзала мой взгляд. Стены карьера уже давно были превращены в уборные, и нам пришлось сместиться ближе к центру. А сейчас у стен творилось что-то невообразимое. Страдающие голодом люди, оказавшись на полях, ели лук, брюкву, чеснок и тут же превращали себя в механизм для производства рвотной массы. С вечера немцы ссыпали с краев ямы хлорку, и к вони добавилась еще и резь в глазах.

— Если мы завтра не уйдем, доктор, нам крышка.

Рвота и диарея продолжались до тех пор, пока не наступил рассвет. Окраина Умани смердила, и я не знал, что собираются предпринимать немцы в этой связи. Очень скоро, а это случится уже сегодня, солдаты и офицеры заболеют сами. Рвота — ерунда, но вот тиф — это-то фашисты должны были предусмотреть?

Утром всех, кто имел признаки болезни, расстреляли на выходе из Умани. Солдаты просто хватали всех, кто морщился, сдерживал рвоту ладонями, хватался за зад — выхватывали из строя, сбрасывали в кювет и пристреливали.

Три километра пути. Оглянувшись, я увидел дорогу, вдоль которой беспрерывной грядой лежали трупы. Немецкая медицина открыла для меня новое в методике лечения тифа и дизентерии…

Когда нас довели до водокачки, я понял, что сегодня последний день, когда я могу двигаться. Об этом я и сказал Мазурину.

— Вы держитесь молодцом, Касардин, — похвалил он, — а вот я еле передвигаю ноги.

Мы опять были на «вы», и это значит, что перед капитаном снова забрезжил свет надежды.

— Последний поворот, — сказал он, — за этим поворотом заканчивается кукурузное поле, доктор… мы должны…

Сзади шел обершутце — старший солдат, что ли… в этом низшем звене я разбираюсь совсем уж плохо, и читал письмо. Из дома, надо полагать.

Колонна завернула и потянулась вправо, очерчивая своим неровным движением угол поля, заросшего кукурузой в человеческий рост. В США я видел и повыше заросли, и побольше початки, и покрупнее зерна в них…

Оставалось до поворота, который выводил нас на прямую перед водонапорной башней, не более десяти метров.

Я чувствовал, как напряжен Касардин.

Обершутце бросил взгляд перед собой, мысленно задавая курс на ближайшие десять шагов, и снова углубился в чтение.

Мы были последними, кто отстал на два шага. Конвой из пеших немцев уже ушел за поле и скрылся. То есть скрылись — мы…

Мазурин развернулся кругом и бросился на обершутце грудью.

Я, упав на капитана, заслонил ладонью немцу усатый рот.

— В Первую мировую тебя, сука, не научили русским не доверять?! — зловеще прошипел чекист, выхватывая из ножен солдата тесак.

Я изо всех сил одной рукой придавил распахнутый рот, локтем второй надавил немцу на шею.

Описав полукруг, тесак со смачным хрустом вошел в грудь эсэсовца по самую рукоятку.

— В поле, быстрее в поле! — крикнул мне Мазурин.

Я ухватил за ноги, в то время как капитан держал немца за шиворот, и мы потащили агонизирующее тело в кукурузу.

— Ганс!

Это было настолько неожиданно, что я и Мазурин рухнули на землю одновременно. Эсэсовец попался из крепких и в свои пятьдесят никак не хотел умирать. Он сучил ногами, ломал стебли и судорожно выворачивал руки. Он не хотел умирать.

Стиснув зубы, Мазурин выхватил из его груди нож и всадил туда, где, по его и моему мнению, у немца должно быть сердце. Вырвавшаяся из первой раны струя крови окатила нас почти по пояс. Гейзер крови в одно мгновение залил начавшие желтеть обвислые листья, а сзади снова послышалось: «Ганс?» — но уже ближе и отчетливее.

Медлить было нельзя. Я выдернул нож из обершутцевой груди и встал на ноги. Через секунду мы увидели друг друга — крупный унтер и я.

— За мальчика, сука!.. — прошептал я и одним движением рассек острым как бритва ножом горло с дрожащим кадыком.