Вячеслав Денисов - Огненный плен

Пока я, как дура сова, смотрел без какой бы то ни было необходимости влево, правой рукой он с лязгом выхватил нож.

Мой вошел ему под кадык, как в масло. Чтобы не стать жертвой агонии, я прижал его руку с ножом другим коленом.

— Не хотел бы я оказаться на вашем операционном столе, Касардин.

Поднявшись, я забрал нож из зашедшейся в треморе ладони немца и спрятал в обмотки. Нож обершутце СС остался в ефрейторе-связисте. Потянуло чем-то вкусным, и я повернул голову. Рядом со мной с винтовкой на плече стоял Мазурин и ел шоколад. Он протягивал мне непочатую плитку.

Мои руки дрожали, когда я ее разворачивал. Чувство голода и полный рот слюны торопили меня, я видел перед собой только этот шоколад…

Я с хрустом откусывал от плитки, ловя крошки с ловкостью кошки, жадно жевал и смотрел, как Мазурин выворачивает ранец и карманы ефрейтора. Сочтя находку ценной, он забрасывал ее в солдатский ранец. Минута — столько мы были на поляне. Или — четверть часа. Среднего я не видел. Все пролетело как во сне, и в то же время мне чудилось, что вот-вот распахнется кукурузный занавес и на сцене этого театра появятся эсэсовцы…

— Что это такое?

— Тушеная говядина — быстрее, капитан.

Я поднял винтовку ефрейтора. Освободил труп от ремня с подсумками, и мы двинулись в лес.

— Три банки тушенки, две пачки сигарет, спички и плитка шоколада. Шесть обойм к винтовкам и два ножа — вот то, на что мы в ближайшее время можем рассчитывать, Касардин… — Чекист бежал рядом со мной, мы обегали разные деревья. Повязка с глаза его сбилась, он выглядел свирепым пиратом, бежавшим от командора флота ее величества. Или на буйнопомешанного. Разница если и была, то не очевидна.

— Полчаса назад мы имели только ветхие души… — задыхаясь, пробормотал я.

— Касардин, я давно хочу у вас спросить…

— Сейчас самое время.

Роща заканчивалась. Остановившись на опушке и присев, мы осмотрелись. Немцы могли тянуть кабель в каком угодно направлении. Судя по их последним намерениям, они обосновываются здесь надолго, то есть навсегда. Со свойственной им педантичностью они, не успели затихнуть пожары, тут же принялись прокладывать коммуникации — вода, связь… Куда они могут потянуть провод — одним им известно. Поэтому встреча нежданная и ненужная могла случиться в любой момент.

— Кажется, тихо…

Кукурузы больше не было. Меж двумя рощами, которые даже колками не назовешь — настолько велики были массивы, желтела рожь.

Где-то сзади, в тысяче метрах, не более, раздались автоматные очереди. Еще неделю назад я не расслышал бы их в грохоте пушек. Но сейчас Умань и Зеленая Брама жили жизнью тихой, плененной — смиренной, почти неживой. И клекот «шмайссеров» мог означать только одно: немцы нашли-таки фельдфебеля — любителя читать письма с родины рядом с русскими военнопленными — и унтера. И сейчас в бешенстве простреливают пространство. Кукурузное поле для нас — как броня — оно сожрет все пули. Да и километр — слишком большое расстояние для автомата…

— Нас вычислили.

— Не нас, а трупы своих, — поправил я Мазурина. — Вот так у вас в НКВД и случаются промахи. Пойдемте скорей через поле. Здесь метров триста. Если повезет, мы преодолеем их быстрее, чем немцы пробегут километр… Так о чем вы хотели меня спросить? — поинтересовался я, когда от леса до леса было равное расстояние, а стегающие удары колосьев стали раздражать до такой степени, что хотелось раздеться и расчесать все тело.

Мазурин считал более важным достигнуть леса. И уже там поболтать о пустяках…

На бегу я расстегнул трясущийся на спине капитана ранец, погрузил руку по локоть и вынул спички и какой-то журнал. До леса оставалось метров двадцать. Сунув коробок в зубы, я оглянулся и, не теряя времени, распахнул журнал на середине. Две голые бессовестные девки, давя меня своим нескрываемым желанием, улыбались и звали. Вырвав лист, потом еще, еще, я стал комкать их в комок.

— Если вы в туалет собрались, доктор, то сейчас не лучшее для этого время. А если просто отодрали этих телок…

Рожь закончилась, и я рухнул коленями на землю. Через секунду в руках моих горели девочки. Эти суки были настолько бессердечны и бесчувственны, что, даже сгорая, они улыбались. Я прихватил огнем рожь, она мгновенно занялась. Прошагал несколько шагов — и снова прислонил горящий комок к колосьям. Хлеб горел, потрескивая — огонь, словно почти сошедший с ума от голода вместе со мной, пожирал колосья, не жуя…

— Немцы… — прошептал над моей головой Мазурин и тут же присел.