Валерио Манфреди - Башня одиночества

Он брел по городу в первых рассветных лучах и вдруг заметил нищего, который, проснувшись, потирал затекшие конечности. Он подошел к бродяге и, удостоверившись, что никто его не видит, попросил продать ему грязный плащ, чтобы скрыть под ним свою прекрасную одежду из узорчатого хлопка. Старик с радостью согласился, и Филипп, забрав в придачу его чашку и палку, двинулся дальше, прихрамывая и опираясь на нее. Вот так, покрыв лицо, он прошел через Багдадские ворота — часовые даже не взглянули на него — и потащился на восток. Солнце, показавшееся над горизонтом, отбрасывало на пыльную дорогу его длинную тень.

Когда солнце поднялось немного выше, а город пропал вдали, Филипп бросил чашку и палку, откинул плащ и зашагал гораздо быстрее. Много часов прошло, прежде чем он позволил себе остановиться и передохнуть. Увидев постоялый двор, он какое-то время наблюдал за ним издали и заметил людей в форме легиона, и только когда солдаты уехали, вошел. Сев за стол, он заказал тарелку плова с вареной курицей и задобрил слугу кое-какой мелочью. Филипп сказал, что у него украли коня, и он не может предстать в таком виде перед своим хозяином, ибо будет подвергнут суровому наказанию, после чего спросил, нельзя ли в этих местах купить лошадь. Ему не нужен был скакун, достойный Саладина, тут же с готовностью предложенный слугой; достаточно приличного коня, который не рухнет после первого же шага и не обойдется в целое состояние.

Через пару часов ему удалось провернуть это дело, после утомительного торга с продавцом, и к вечеру он снова тронулся в путь.

Оседлав коня, Филипп пустился галопом. Огромная красная луна вставала над волнистыми вершинами меловых холмов, лежавших вдоль его дороги на восток.

Справа лениво текли под луной воды Нахр-Кувейка, конь стрелой летел вперед. Позади остались воспоминания и желания, детство и юность, мирная научная работа — все скрылось за стеной белой пыли; впереди его ждали только химеры, обманчивые ночные тени и кошмары. Он все сильнее пришпоривал коня, пока ритм галопа не слился с лихорадочным биением его сердца, и летел вдаль, подгоняемый этими тяжелыми ударами. Туча скрыла луну, и внезапная темнота успокоила его ярость. Филипп натянул поводья и перешел на шаг — животное истекало потом, на губах его выступила пена. Он спрыгнул на землю и в изнеможении лег на теплый песок.

Влажная спина коня блестела, словно он был ожившей бронзовой статуей, а бесконечная равнина вокруг тянулась, насколько хватало взгляда. Он еще четырежды делал привал, покуда слева, словно из-под земли, не возникли в ночи башни и разрушенные стены Дура-Европос.

Филипп взял коня под уздцы и побрел к древней крепости. Он прошел через ворота, испещренные многочисленными надписями, и эти слова, высеченные на камне на забытом языке римлян, казалось, зазвучали в мертвой тишине хором нестройных голосов, взмыли ввысь во мраке, словно стая испуганных сов. Он шел среди осыпающихся стен, остатков колонн, разоренных атриумов до самых восточных ворот. Перед ним, поблескивая во мраке, лежала величественная лента Евфрата.

Он сел на берегу великой реки у громадных развалин римской крепости, вспоминая Сельзника, корчившегося на полу, и девушку, с которой познакомился на дороге из Баб-эль-Авы и снова встретился на краткий миг в том волшебном, пропитанном ароматами месте… Призрак, исчезнувший без следа. Он не мог забыть ее, и эти мысли ранили душу, оставляя острую тоску, глубокую скорбь. Ночные птицы слетали с башен Дура, тысячи летучих мышей выбирались из руин, растворяясь во мраке пустыни.

Филипп собрал хворост и развел костер, чтобы немного согреться и осветить этот одинокий край. Поджарив на огне черствый хлеб, лежавший в его сумке, он положил сверху козий сыр. Среди тоскливой пустыни эта скудная трапеза придала ему сил и снова вдохнула мужество, необходимое, чтобы продолжить путь. Молодой человек подбросил немного веток и лег возле костра под защитой стены. Он не беспокоился, невидимый со стороны пустыни, однако некто на том берегу реки заметил одинокий костер и дождался рассвета, чтобы рассмотреть спавшего рядом человека. В тот же день Сельзнику сообщили, что молодой иностранец прячется среди развалин Дура-Европос.

Падре Хоган пересек в темноте ватиканские сады, прислушиваясь к звуку своих шагов по гравию и поглядывая вверх, на свет, горевший в окне обсерватории, — широко распахнутое око, смотрящее в бесконечность. Там, наверху, старый священник ждал его, чтобы рассказать последнюю часть проклятой истории, заключительный акт трагедии о дерзком и наглом вызове, брошенном людьми Богу. Он поднялся по лестнице и по мере приближения к верхнему этажу все отчетливее слышал настойчивый, словно зимний дождь, сигнал, доносящийся из бездны космоса.