Марк Миллз - Дикий сад

Надо отдать должное, подготовился Маурицио хорошо: объяснение не только звучало логично, но и позволяло Адаму выйти из дела с чистой совестью.

Вот только принимать это объяснение и выходить из дела он уже не собирался. Момент был упущен. Для него все изменилось. Они избили его. Напугали. Напугали до смерти, так, что он обмочился со страху, думая, что ему пришел конец.

— Вы лжете, — сказал Адам. — Я знаю, что вы лжете, и вы сами знаете, что лжете. Вы убили Эмилио, а когда Гаетано узнал об этом, купили его молчание. Вы заплатили и, может быть, платите до сих пор. Гаетано рассказывал вам о своих планах? У него большие планы. С расчетом, думаю, на ваши деньги.

Странно, что это не приходило ему в голову раньше, но ведь отношения действительно могли строиться на продолжающемся шантаже. И с покупкой «Ла Капаннины» Гаетано, не исключено, потребовал увеличения платежей. Если так, то получалось, что Маурицио в прямом смысле платит за совершенное четырнадцать лет назад преступление. Адам даже повеселел от этой мысли.

Маурицио же смотрел на него с выражением то ли жалости, то любопытства.

— Ты так думаешь? Думаешь, что я убил брата? Ты тронулся? — Он бросил сигарету в камин и подошел к столу. Глаза его больше не смеялись. — Кто ты такой? Ты приехал сюда и говоришь мне такие вещи. Как ты смеешь говорить мне такое? Я был там. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Я видел, как немец застрелил Эмилио. Видел, как он подошел и выстрелил ему в голову. — Маурицио сложил из пальцев «пистолет» и «выстрелил» в землю. — Я ничего не сделал. Ничего. Только стоял и смотрел. Если стоять и ничего не делать — убийство, то да, я убил его.

Не слезы, блеснувшие в глазах Маурицио, а вот этот жест, сложенные «пистолетом» пальцы, решил все. Жест объяснял, откуда взялась пуля в полу — об этой детали Кьяра не упомянула, и именно ее Адам подхватил как доказательство того, что Эмилио погиб от руки брата.

На ней, на этой улике — единственной серьезной, физической улике, — строилось все дело, и вот теперь Маурицио одним движением руки отбросил краеугольный камень обвинения. Вся выстроенная им с немалым трудом конструкция, шаткая, державшаяся на предположениях и догадках, надломилась и с треском рухнула.

— Итак?..

— Мне очень жаль, — негромко сказал Адам.

— Тебе жаль?

— Да.

Маурицио отвернулся и с досадой развел руками.

— И это все, что ты можешь сказать?

— Я уеду…

— Да, уедешь.

— Сейчас?

— Завтра утром, как и собирался. Не хочу устраивать сцену при матери.

Адам кивнул. Маурицио бросил на него презрительный взгляд и вышел из комнаты.

Голова была словно в тумане. Он поднялся наверх, плохо соображая, что делает и куда идет. Попытался собрать мысли, но они разбегались во все стороны, как толпа мятежников на площади, предоставляя ему копаться в руинах собственных доказательств.

В комнате он сначала зачем-то достал из чемодана уже сложенные перед поездкой на побережье вещи, потом снова убрал их туда.

Что с ним такое? Обычно он мог положиться на собственноручно выстроенную логическую цепочку. Или это последствия сотрясения мозга? Доктор во Вьяреджо предупреждал — они могут проявиться. Прав он был в одном: поездка обострила ситуацию, спровоцировала столкновение с Маурицио. Адам коротко, как маньяк, рассмеялся. Хоть в чем-то не просчитался.

Что ж, по крайней мере, теперь все закончено. Он просто не в состоянии продолжать свое расследование, даже если бы захотел. А он и не хотел. Поскорее бы уехать. Наверное, надо было бы позвонить и вызвать такси, но сейчас даже эта задача казалась непосильной.

Опускаясь в кресло у камина, Адам скривился от боли. Да, обработали его под соснами Вьяреджо все-таки крепко. С ребрами что-то сильно не в порядке. Боль была незнакомая, резкая, и это беспокоило. Другая боль, тупая, пульсировала в голове, и аспирин лишь чуть ее сглаживал.

Полная развалина, как ни посмотри. Так низко он еще не падал и теперь, подобно Данте, достиг девятого круга Ада.

Хотя нет, их нельзя сравнивать хотя бы потому, что путешествие Данте не закончилось в бездне. Он поднялся — через Чистилище в Рай, сопровождаемый призраком умершей возлюбленной, Беатриче.

Подумав, Адам тяжело, с гримасой, поднялся из кресла и, морщась от каждого шага, потащился к двери.

Что-то говорило ему: не ходи туда, вернись. Именно из-за нее, из-за нелепой, абсурдной веры в некоего своего духовного проводника, он и оказался в теперешнем тупике. Странно, но даже то, что он оказался жертвой собственного больного воображения, больше его не трогало. Он зашел слишком далеко, чтобы переживать из-за таких мелочей.