Дж. Джонс: Реквием в Вене

Еще раз выражаю признательность тем людям, которые заслуживают этого. Александре Мэчинист за то, что является тем надежным и не стесняющимся высказывать прямо в глаза свое мнение агентом, о котором мечтает каждый писатель. Питеру Джозефу, дальновидному, остроумному редактору и преданному вдохновителю серии «Венские тайны». Гектору Де Жану, исключительному менеджеру по рекламе, чьи личный энтузиазм и неустанные усилия чрезвычайно ценятся мной. Маргарет Смит, помощнику редактора, которая всегда на высоте и у которой на все готов ответ. Самые искренние благодарности художественному отделу, литературным редакторам и работникам производственного подразделения за их творческий труд, связанный с этой книгой. И наконец, выражаю благодарность за терпение и любовь моей жене Келли и сыну Ивэну, которые прожили длительное время бок о бок с героями этой книги и, будучи гостеприимными хозяевами, всегда проявляли любезность по отношению к ним.

Невольные свидетели этого события впоследствии не могли припомнить, чтобы этот день отличался чем-то необычным. Всего-навсего очередная рядовая репетиция под началом нового директора Придворной оперы Густава Малера. [1] Густав Малер (1860–1911) — выдающийся австрийский композитор, в 1897–1907 гг. — директор и главный дирижер Венского придворного театра. — Здесь и далее примеч. пер. Певцы окрестили его «сержантом по строевой муштре».

Готовилась постановка «Лоэнгрина», а Малер проявлял чрезвычайную дотошность, когда дело касалось Вагнера. Будучи евреем, хотя он и перешел в христианскую веру перед тем, как принять эту новую должность, Малер, готовясь к какому-либо произведению «маэстро из Байрейта», [2] Байрейт — город в Баварии, в котором находится театр, созданный по замыслу композитора Р. Вагнера специально для исполнения его произведений и где по сей день проводятся вагнеровские фестивали. в любом случае должен был действовать с особым тщанием, поскольку Вагнер все еще пребывал в любимчиках немецкой националистической прессы. Стоило ему огорчить критиков хоть одной фальшивой нотой, хоть легким несоответствием в постановке, — и на него пришелся бы основной удар их нападок типа: «Чего еще можно ждать от еврея?»

Итак, сегодня грубости и оскорбления лились нескончаемым потоком. По привычкам господина директора на это должно было уйти не менее восьми часов.

Этим утром объектом его резких выпадов стала девица Маргарете Каспар, молоденькая меццо-сопрано из самого захолустья австрийской области Вальдфиртель, местности, менее всего подходящей для появления на свет успешного певца. Свинарь с круглым, плоским, мясистым лицом, типичным для этой глуши, был бы привычным порождением этого края. Но уж никак не сопрано Венской придворной оперы!

Но тем не менее она стояла здесь, на сцене, фройляйн Каспар из Крумау (даже не уроженка так называемого городка Цветтль!), в полном облачении для своей роли одного из четырех пажей в этой средневековой немецкой рыцарской легенде, переработанной Вагнером. Ее губы, покрытые густым слоем помады, дрожали; она была готова разразиться рыданиями.

— Ты поешь так, будто кличешь свиней, давая им помои! — орал на нее Малер. — Прошу тебя, не заставляй меня сожалеть о решении заключить контракт с тобой.

Позже рассказывали, что в этот момент бедная девушка залилась слезами, которые уже давно накопились у нее, ожидая лишь подходящей минуты, чтобы прорваться наружу; безобразные ярко-красные пятна пошли по щекам ее свеженького личика, и она от стыда закрыла лицо своими миниатюрными ручками.

— Боже ты мой, женщина, — продолжал бушевать Малер, — возьми себя в руки! Видишь ли, такая уж это профессия. Если у тебя не хватает духа для нее, то возвращайся к своей сельской простоте и местным парням с их неотесанными манерами.

Эти последние слова Малер произнес, стоя ближе чем на расстоянии протянутой руки от девушки, тем не менее его выражения донеслись до последнего ряда балкона.

Внезапная тишина воцарилась среди всего состава; смолкло все, вплоть до какофонии настраиваемого оркестра в его яме и стука молотка за сценой, знаменовавшего завершение устранения последних недоделок. Это было уж слишком, и даже Малер, казалось, осознал, что преступил границы приличий.