Валентин Лавров: Триумф графа Соколова

Горький подергал рыжий прокуренный ус и прогудел, обращаясь к Шаляпину:

— А помнишь, Федя, когда мы были совсем молодыми, легкими от голода, никому не известными, мы хорошо сидели с тобой на палубе под тентом, пили какое-то кислое дешевое вино, закусывали крепко хрустящими яблоками и ни о какой политике не думали. — В Горьком заговорил художник. Он поднял вверх руку, словно обращаясь к высшим силам. Патетически воскликнул: — В волшебно-чарующий вечерний час, когда на темно-синем небе яркие звезды написали нечто смущающее ум сладким ожиданием, ты поднялся на верхнюю палубу и запел «Много песен слыхал я в родной стороне…». Ах, это звучала дивная музыка откровения! Все замерло окрест, внимая волшебному пению. Куда все это делось, господа?

Шаляпин шумно вздохнул:

— Эх, Алеша, мы стали знаменитыми и богатыми, но все это получили взамен за нашу юность… За невозвратную юность!

Джунковский заметил:

— Давайте выпьем за умиротворение нашего государства…

Горький почти не пил. Он обратился к Соколову:

— Что ни говорите, Ленин и большевики — люди замечательные, совершенно превосходные. Беда только, что у них во всех делах — сплошная склока, а склоку я страсть как не люблю. Очень не люблю. И норовят все дела творить тайно, в подполье. А мне это претит. Если мое дело честное, то почему я должен таиться? Я люблю открыто заявлять…

— Что, разве и свое дурное мнение о русских людях можете обнародовать? — Соколов хитро посмотрел на собеседника.

Горький горячо заспорил:

— Да, да, именно обязан напечатать. И обещаю, Аполлинарий Николаевич, сделать это…

Взоры всех присутствующих обратились к проходу.

К столу торжественно двигалась процессия.

Впереди шел сам хозяин Егоров, за ним три лакея несли громадный серебряный поднос со снедью, оформленной, кажется, под натюрморт Рубенса.

Процессия остановилась возле гения сыска.

Весь зал повернул к знаменитостям головы.

Егоров провозгласил:

— Гордость нашей кухни блюдо «Граф Соколов» — паровые на шампанском стерляди, фаршированные черной, красной икрой и крабами. Прошу отведать!

Струнный оркестр бодро грянул новую песню, которую распевала вся Москва, — «Гений сыска — Соколов»:

Весь зал дружно поддержал певцов, и воздух дрогнул от славной песни. И громче, властней других звучал могучий бас великого Шаляпина.

В воздух вновь взлетели пробки шампанского.

Когда гости изрядно потяжелели от вкусной и обильной пищи, к столику вновь подошел Егоров. Он протянул гостям альбом в роскошном, перламутром и серебром отделанном, переплете.

— Господа, пожалуйста, оставьте о вашем визите на память надписи.

Бунин написал несколько строк в стихах, Горький в прозе.

Альбом Алексей Максимович передал Соколову. С подковыркой произнес:

— Аполлинарий Николаевич, о вашей службе сочините, а?

Лишь на мгновение задумавшись, Соколов что-то быстро написал, передал альбом смущавшемуся в такой компании знаменитостей Мартынову.

Тот прочитал, рассмеялся.

Горький произнес:

— Над чем вы столь хорошо веселитесь, Александр Павлович? Позвольте полюбопытствовать…

И, взяв своими длинными пальцами с желтыми плоскими ногтями альбом, сказал:

— Очень хорошо, очень! Вы позволите мне, Аполлинарий Николаевич, огласить?

Соколов согласно кивнул.

Горький поднялся и, размахивая себе в такт рукой, прочитал:

За столом дружно рассмеялись, захлопали в ладоши, а Джунковский встал со своего места, подошел к Соколову, обнял его и, наклонившись, жарко дыхнул в ухо:

— Да, мой друг, вся правда начальству не дана! Интересно, как это ты узнал, что дом Четверикова с клеткой сгорит, а? Но к награде тебя я все равно представлю. Как и твою Веру Аркадьевну. Исправно носит нам информацию. Доставила — трудно верить! — план мобилизации германских войск! Только женщина ради любви может рисковать головой. Ради любви к тебе, граф. Так что для пользы Отечества и справедливости ради не будь суровым с ней, согрей своей лаской.