Валерия Вербинина - Темное солнце

— Вот и получается, что одна была не лучше другой, — подхватил князь Яворский. — Та прелюбодейка, а эта все равно что клятвопреступница или даже хуже.

— Гм, — сказал на это пан Кондрат, с одной стороны, очень довольный тем, что юноша сам за него вынес столь категоричное суждение, а с другой — несколько озадаченный его прямодушием, которое в глазах людей сведущих является признаком дурного тона. — Как бы то ни было, все кончено, и я думаю, что это к лучшему, что обошлось без суда.

— Да, — перебил его Август живо, — это все благодаря панне Соболевской, которая с самого начала была случайно замешана в этом деле и только недавно обо всем догадалась.

— Гм, панна Соболевская, — молвил задумчиво пан Кондрат, принимаясь зачем-то гладить бороду. — Я надеюсь, ее здоровье…

— О, с ней все будет хорошо; стрела, на ее счастье, вошла неглубоко.

— А эти рыцари? — понизив голос, спросил пан Кондрат. — Вы можете поручиться, что они не наделают тут дел?

— Нет; они приехали за своим товарищем и, как только он оправится, увезут его с собой. Я не намерен им в этом препятствовать.

— Ах, товарищем, гм, да, — подхватил пан Кондрат. Надо сказать, что во время Грюнвальдской битвы кто-то из крестоносцев так хватил его по голове, что пан Кондрат едва разума не лишился, и с той поры один вид одежды крестоносцев внушал ему беспокойство.

Впрочем, присутствие Филибера де Ланже кого угодно вывело бы из равновесия. Во-первых, он приехал без охранной грамоты туда, куда его определенно не звали, во-вторых, вломился во время грозы со своим отрядом в замок, в чем ему помог не кто иной, как Киприан из Кельна, переодетый монахом-францисканцем.

Действия эти, взятые вместе и по отдельности, тянули на настоящее объявление войны, хотя славный анжуец никого не убил, ничего не разграбил и знай себе ругался на чудовищной смеси немецкого и родного анжуйского диалекта, проклиная какого-то великого комтура, негодяя из негодяев, какие-то ливонские болота, куда его послал оный негодяй ком-тур, после чего следовал душераздирающий рассказ о том, как он, Филибер из знаменитого рода де Ланже, всех перехитрил и, уже на подходе к Риге сообразив, что в его отсутствие что-то затевается, нарушил приказ и вернулся со своими людьми обратно.

Он готов был перевернуть вверх дном небо и землю, если с его лучшим другом Боэмундом что-то случилось, и еще раз перевернуть их, если хоть волос упал с головы какого-то Мишеля, о котором никто, кроме него, в замке отродясь не слыхивал.

Вежливость и элементарные правила приличия были совершенно ему чужды, что следует хотя бы из того, что, завидев Мадленку и своего приятеля ранеными, он приволок им врача и исповедника, причем врача (полуодетого, точнее, полураздетого) тащил за загривок левой рукой, а исповедника, коим, на свою беду, оказался многострадальный ксендз Домбровский, едва не потерявший сознание от страха, волок в правой.

Ксендзу было велено молиться, и как следует, а врачу Филибер пообещал, что кинет его со стены, ежели с Мадленкой что-то случится. Похоже, что напутствия гиганта сделали свое дело, потому что врач извлек из Мадленки стрелу и остановил кровь, так что через три дня она смогла уже вставать с постели, а еще через день смог ходить и Боэмунд. Пан Кондрат, получив самые торжественные заверения и Августа, и анжуйца в том, что ни один из них не замышляет и не замышлял каких-либо военных действий друг против друга, отбыл в Краков, чтобы развлечь короля Владислава рассказом о князе Доминике, оказавшемся самозванцем.

Воздадим должное его фантазии: в его изложении панна Анджелика вышла весьма непривлекательной особой непонятного происхождения, зато панна Магдалена Соболевская оказалась чистейшей прелести чистейшим образцом, в который, ясное дело, без ума влюбились весьма достойный князь Август Яворский, так называемый князь Доминик, один громкоголосый парень из Анжу, состоящий в войске крестоносцев, и другой, молчаливый и синеглазый, из тех же крестоносцев.

Те, кто слышал пана Кондрата, оставались при убеждении, что все заварилось именно из-за этой самой ненаглядной Магдалены, а некий прелат, воздев перст с искрящимся рубином, припомнил даже притчу о некой Еве, из-за капризов которой ее законный муж вкупе со всем остальным человечеством лишился райских кущ. Саму Мадленку, надо полагать, такое сравнение только позабавило бы, хотя в первые дни после ранения ей было вовсе не до смеха. Ей было трудно дышать, голова у нее кружилась, перед глазами все плыло, так что, несмотря на обнадеживающие заверения врача, она думала, что умирает; а когда поняла, что это не так, стала бояться, что может умереть другой человек, который был ей небезразличен, и тогда сама жизнь ей станет не нужна. Но Боэмунд быстро поправился; врач поражался крепости его организма, тогда как Август, хоть и был ранен легче, чем его бывший противник, все еще лежал в постели. Когда Мадленка снова увидела синеглазого, им стоило большого труда выставить за дверь Филибера, который бродил вокруг них, как большая назойливая собака.