Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

Селезневской простонародной бане,смотрителем Биологического музея, сторожем в Елоховском ломбарде, продавцом воздушных шариков, сторожем морга!

— Но сделал свой карьер, в люди вышел! — хвалился он в кругу семейных. — Потому как в чердаке есть малость! — и он немилосердно стучал себя по лбу.

Уловив сигнал носильщика, Калязин встрепенулся, приосанился и подскочил к пассажиру в сюртуке:

— Наше вам почтение! Вы, случаем, поклажу не перепутали? Это точно ваш фибровый багаж? А то чемодан кожаный, богатый забыл кто-то.

У пассажира затряслись губы, он дотронулся до плеча носильщика:

— Идите, идите! Спасибо, но я ничего не оставлял.

Калязин, увидав волнение пассажира, почувствовал азарт охотника.

— Нет уж, позвольте убедиться! И не следует меня руками хватать. Я при исполнении. Пройдемте сюда, — и, вынув свисток, Калязин дунул в него, как в охотничий рог.

Тут же подскочили еще трое сотрудников и повели в контору, что в левом крыле вокзала, которая называлась “Жандармский отдел на железной дороге ”.

В тот день в конторе было довольно многолюдно.

Коллеги, завидя Калязина с задержанным, который еле двигался на ватных ногах, заинтересовались:

— Важную птичку поймал? Прокламации опять, поди? А по виду внешность — что тебе порядочный.

Чемодан был поставлен на стол. Калязин долбанул по нему кулаком:

— Открывайте!

И вот крышка была откинута. Поднаторевшие в проделках революционеров, расплодившихся вдруг словно тараканы за печкой, сыщики ахнули и невольно отпрянули от страшного содержимого, которое сразу же распознали.

В чемодане находились две большие стеклянные банки, слегка оплетенные лозой. Сквозь просветы в лучах ярко бившего в окно солнца проглядывала маслообразная желтоватая жидкость — нитроглицерин.

Все находившиеся в конторе — филеры, жандармы носильщик — с изумлением и некоторым страхом замерли. Первым пришел в себя Сидор Муштаков. Он с ненавистью посмотрел на задержанного:

— Ну, сиволдай! — и плюнул себе на ботинок.

Калязин растянул рот в улыбке:

— Подсолнечное масло везешь — теще блины жарить! А? — Филер вплотную подступил к пассажиру. — Нет! — вдруг рявкнул Калязин, словно со стороны любуясь своей неустрашимостью и предвкушая награды, которые теперь посыпятся на него. — Нитроглицерин тут, кур-ва! — и он с размаху хрястнул пассажира в ухо.

Пассажир схватился за голову, возмутился:

— Как вы смеете!

Калязин повернул ладони с растопыренными пальцами вверх, поднес их к самому лицу пассажира:

— Смею! Взрыватели... — он нецензурно выругался. — Вешают вас, вешают, а выходит, что мало — надо больше! Ух, Иуда, Россию-матушку продаешь! С жидами да поляками, поди, схлестнулся? Но ничего, вздернут тебя в два счета. Кому вез, отвечай? Чего нахмурился? Я те нахмурюсь...

Пассажир гордо поднял подбородок:

— Вы от меня больше ни слова не добьетесь!

На пассажира надели наручники, поймали на площади какого-то ваньку и в сопровождении Калязина отправили эту делегацию на Воскресенскую улицу — на допрос в жандармскую полицию железной дороги.

Но сколько ни бился ее начальник Ипполит Сыч, желчный, стареющий мужчина, стеснявшийся своего сорокавосьмилетнего возраста, он ни единого слова за два дня интенсивных допросов из пассажира не выжал.

Обыск задержанного тоже ничего не дал. Кроме упоминавшихся банок с нитроглицерином, обнаружили в чемодане фото двух девочек-близняшек, сидевших в шелковом кресле, тесно прижавшись друг к другу. Детям на вид было чуть больше года: громадные счастливые глазенки, банты на белокурых волосах.

— Детишки, поди, ваши? — спрашивал Сыч. — Похожи! Вот подрастут, узнают, за какие делишки их папашку за шею вздернули. Ишь, и фирму ателье снизу отрезал, чтоб по этому признаку не нашли. Приобщим фото к уголовному делу! Так и будем молчать? Напрасно! Выдайте нам сообщников, так жизнь вам сохраним.

Пассажир сидел, словно окаменев: опустив печально голову, плотно сжав губы.

На третий день бесплодных допросов, напоминавших игру в молчанку, приказом генерал-губернатора Гершельмана дело перешло в ведение начальника охранного отделения хитрющего полковника Евгения Сахарова.

Сахаров, поджарый мужчина, неустрашимо ходивший в атаку со штыком наперевес в русско-японскую кампанию, добродушно улыбался, и только серые щели глаз смотрели холодно и умно.