Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

— И вот, когда Правда сбросила с ее ангелоподобного лика покрывало ханжества, то миру тотчас явилась столь омерзительная, гнусная в своем непотребстве сладострастница, что мир, казалось, должен был содрогнуться. И уж, во всяком случае, само исчадие ада — маркиз де Сад — вполне мог брать у нее уроки грязного разврата.

Нынешнее дело не простое. Это не частный случай. Это не грошовая проституция, специализируемая так называемыми "бродячими существами” женского пола и вызываемая голодом, забитостью, безвыходностью, необразованностью. Подобные несчастные создания за миску похлебки продают свое издерганное, не знающее покоя и отдыха тело. Такая проституция гнездится у нас, к примеру, в трущобах Цветного бульвара или в каменных норах Сенной площади Петербурга.

Генриетту фон Гутберг в объятия порока толкнули не голод, не желание хоть таким безнравственным путем выжить. Она пришла в притон мадам Шварц — гнусное царство вавилонских блудниц, — ради невообразимых оргий, ради распутства, своим цинизмом вызывающих тошноту.

И вновь речь снизилась едва ли не до задушевного шепота, заставившего весь зал напрячь слух:

— Нет, господа, вовсе не преступник этот боевой генерал, не раз смотревший бестрепетно смерти в глаза, готовый отдать за царя и Отечество свою честную, безупречную жизнь. Барон фон Гутберг — это десница Божья, покаравшая зло. И не судить, а жалеть надо этого человека, и так уже много и незаслуженно перенесшего. Сейчас вы, господа присяжные заседатели, удалитесь в совещательную комнату. И пусть ваше решение будет полно здравого смысла, пусть восторжествует высшая справедливость.

Дамы в зале всхлипывали, мужчины аплодировали и присяжному поверенному, и подсудимому.

Суд оправдал барона, зато содержательницу притона мадам Шварц отправил в тюрьму на два года.

Душным июльским вечером, не спешившим смениться ночною прохладой, возле приземистого домишки прозекторской Яузской городской больницы прохаживался Соколов. В прозекторской, несмотря на поздний час, светились электричеством небольшие окошки. Сыщик то и дело нетерпеливо поглядывал на ворота, явно кого-то поджидая. Но вот на тихой Таганной улице, с каждым мгновением усиливаясь, послышался цокот копыт по булыжной мостовой, затем крик возчика. Сторож распахнул противно заскрипевшие ворота. Запряженная парой сильных лошадей, к прозекторской подкатила мрачная карета. В сопровождении Жеребцова и двух охранников из кареты неловко вылез мужчина. Его руки, несоразмерно длинные по отношению к короткому туловищу, были перехвачены наручниками.

Вся эта странная процессия ступила под своды мертвецкой. Тошнотворный запах формалина и разложения ударил в нос. На низких широких нарах лежало несколько обнаженных трупов. На их лицах навечно застыли мучительные гримасы, возле синих губ — скорбная мина. Открытые глаза бессмысленно уставились перед собой.

Процессия проследовала в препаровальную комнату. Здесь находились два стола, обитые листовым железом, со специальными стоками для крови. Тот стол, что был слева, оставался свободным. Па другом лежал женский вскрытый труп. Рядом склонился высокого роста человек в окровавленном клеенчатом переднике поверх белого халата. Марлевая повязка почти закрывала его лицо. Он поднял глаза на вошедших, кивнул на того, что был в наручниках:

— Этого вскрывать? Раздевайте! Веревку привезли? Привязывайте крепче, будет дергаться.

Через три минуты дрожавший от ужаса мужчина был голым распластан на столе. Человек в переднике реберным ножом деловито обозначил линию вскрытия — от кадыка до лобка...

Старый больной еврей по фамилии Гофштейн в газетах и адресных книгах печатал объявления: “По самым выгодным ценам покупаю бриллианты, жемчуга и цветные камни. Оплата без промедления ”.

Ювелир принимал клиентов прямо у себя дома на Петровке, на втором этаже старого дома. Конечно, у Ф. Лорие или К. Фаберже дело было солидней. Их громадные магазины на Кузнецком мосту в доме номер четыре блистали витринами и золотыми галунами швейцаров, но и больной Гофштейн имел на этом свете свой кусок хлеба. Что ж! В каждом доме свое счастье и каждый кушает свой цимес.

Гофштейн жил не совсем плохо, потому что платил в два, в три раза дешевле, чем стоила вещь, и потом он нёс покупку к тому же Лорие или Маршаку на Софийку и получал свой гешефт. Старый Гофштейн не был дураком и порой точно знал, что покупает у какого-нибудь мазурика ворованную вещь. Тогда он платил десятую часть настоящей цены, а вещь переделывал так, что ее просто невозможно было узнать.