К. Сэнсом - Горбун лорда Кромвеля

— Что правда, то правда. Уже почти весна. Впрочем, с моря еще дует холодный ветер. Как вы находите дом аббата?

— Прекрасно. Я обустроил его наилучшим образом. Должен заметить, аббат Фабиан поддерживал его в образцовом состоянии. Теперь, когда лишние постройки убрали, оттуда открылся великолепный вид на море. — Он махнул рукой в сторону монастырского кладбища, где несколько мужчин выкапывали надгробия. — Смотрите. Вон там я собираюсь построить загон для моих лошадей. Я приобрел монастырскую конюшню по сходной цене.

— Надеюсь, на эту работу вы наняли не работников Палаты, сэр Гилберт? — с улыбкой поинтересовался я.

На Рождество Копингеру пожаловали дворянский титул, и сам король оказал ему честь, коснувшись мечом его плеча. Кромвелю как никогда прежде нужны были преданные люди в графствах.

— Нет, нет. Это мои люди. Я плачу им из собственного кармана. — Он окинул меня высокомерным взглядом. — Очень жаль, что вы в свое время не пожелали остаться со мной.

— Эти места хранят дурные воспоминания. Я гораздо лучше себя ощущаю в городе. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Что ж, очень хорошо, сэр, очень хорошо, — снисходительно закивал он мне в ответ. — Но надеюсь, что вы не откажетесь со мной отобедать. Я не прочь показать вам планы, которые остались от моих предшественников. Мы собираемся переделать некоторые здешние надворные постройки под небольшие загоны для овец. Но это будет возможно только после того, как снесут сам храм. Представляю, какое это будет зрелище. Ждать осталось совсем недолго. Всего несколько дней.

— Это уж точно. А теперь прошу меня простить.

Я поклонился и, завернувшись поплотнее в плащ, поспешно удалился прочь.

Переступив порог двери, ведущей в бывшие монастырские помещения, я очутился в грязном, затоптанном коридоре. В трапезной за столом восседал ревизор Палаты. К нему беспрестанным потоком подходили подчиненные, принося то, что могло представлять какую-либо ценность на аукционе, который должен был состояться через два дня. Это были тарелки и позолоченные статуэтки, золотые кресты и гобелены, ризы, стихари и даже постельные принадлежности монахов.

В комнате, некогда служившей трапезной, не осталось никакой мебели, а вместо этого громоздились всевозможных размеров коробки и ящики. Расположившись спиной к камину, Уильям Гленч, как звали главного ревизора Палаты, обсуждал со своим писарем какую-то запись в лежавшей перед ним бухгалтерской книге. Это был высокий тощий мужчина в очках, с весьма суетливыми манерами — надо заметить, что слишком много подобного рода людей пригрела у себя Палата за последнюю зиму. Когда я представился, Гленч встал и отвесил мне официальный поклон, предварительно сделав какую-то пометку у себя в книге.

— По всей видимости, у вас тут все организовано наилучшим образом, — сказал я.

— Да сэр. У нас все схвачено. Вплоть до последнего горшка и кастрюли на кухне.

Его манера говорить на какой-то миг напомнила мне Эдвига, поэтому я невольно вздрогнул.

— Насколько я понимаю, вы собираетесь сжигать эти книги. А не могут ли среди них оказаться те, которые представляют некоторую ценность?

— Нет, сэр, — уверенно заявил он, отрицательно помотав головой. — Все книги необходимо уничтожить. Это инструменты папистов. Ни одна из них не написана на чистом английском языке.

Отвернувшись от своего собеседника, я открыл первый попавшийся мне под руку сундук, который был наполнен церковными украшениями, и вытащил из него искусно гравированную золотую чашу. Она оказалась одной из тех, которые Эдвиг бросил в пруд вслед за телом Орфан, чтобы люди сочли ее сбежавшей воровкой. Я повертел церковную утварь в руках.

— Это нельзя продавать, — сказал Гленч. — Все золото и серебро велено доставить в Тауэр на монетный двор, на переплавку. Сэр Гилберт пытался приобрести некоторые из этих вещей. Он нашел их очень красивыми украшениями для дома. Возможно, он прав, но тем не менее все эти безделушки являлись атрибутами папистского ритуала. Уж кому-кому, а ему об этом следовало бы знать.

— Да, — подтвердил я. — Это верно. Я положил чашу на место.

Двое чиновников принесли большую плетеную корзину, и писарь принялся выгружать из нее на стол монашескую одежду.

— Надо было ее сначала выстирать, — поморщился он, — а уж потом приносить.

Я почувствовал, что Гленчу не терпится вернуться к своим обязанностям.

— Ухожу, ухожу, — произнес я и добавил: — Прошу вас только удостовериться в том, что вы ничего не забыли.