Макс Акиньшин - Тридцать восемь сантиметров

Наш директор, доктор права, графиня Маллори –Сальтагатти остановила меня уже у двери.

-На вас, кстати, тоже есть жалоба. От миссис Бредстоун, – я обернулся и посмотрел на нее. Сердце у меня упало. Лицо бетонной жабы не выражало ровно никаких эмоций. – Жестокое обращение с животными,– розовый ноготь постучал по одной из бумаг.– Сколько у вас осталось до момента истечения испытательного срока?

-Месяц, ма’ам, – я нервно сжимал папку, будто все накопленные бумаги могли помочь.

-Считайте, что он уже истек. Пишите рапорт о переводе на место инспектора, – она не дала моему радостному недоумению вылиться и попрощалась, – всего доброго, мистер Акиньшин.

-Прямо так и сказала? – его величество отхлебнул мескаль.

-Говорю тебе, если бы этого пряника не прикончили, нам бы устроили ректоскопию.

-Аллилуйя, – радостно заключил толстяк, – а все потому, что маленькому человеку, хоть когда-нибудь должно повезти. Впрочем, не удивлюсь, если наша жаба зацепит нас за бубенцы, по поводу какой-нибудь другой пенки. У нее там целый список наших грехов. К тому же, она замужем за макаронником, а они все как один м’даки, просекаешь?

Рубинштейн, сидевший в кресле по правую руку, возмутился.

-Тебе не стоит так говорить, Эдвард! Ту же знаешь, что моя Руфь итальянка!

Моба скосил налитые, желтые в красную прожилку глаза и заржал. Ископаемый гриб гневно потеребил свой неизменный шарф и выпил. Привыкший к их беспричинным перепалкам я вытянул ноги, старое кресло в жилище четы Мобалеку было удобным. Оно обнимало меня как бабушка приехавшего на лето внука. В этих объятиях легко было уснуть. Задремать, свернувшись калачиком, сонно слушая разговоры. В голову лезла всякая чепуха, какая выплескивается из глубин, когда заканчиваешь что-то большое, требующее большого напряжения. Мескаль маслянисто подрагивал в стекле. Я поднял бокал и посмотрел на свет, сквозь желтоватую жидкость. Мой алкогольный мир был веселого солнечного оттенка. Зачем ты бежала, Марта? Зачем? Понять это было невозможно.

Бунгало, яхта и телка с большими дойками, три составляющие успеха с номерком на большом пальце ноги. Я сделал глоток: если раньше люди гибли за металл, то сейчас бились за бумагу. За эти глупые фантики, в которые упаковывают то, что мы называем счастьем. Бессмысленные нули и цифры. Портреты и пейзажи. Синие, зеленые, красные. Ценою больше чем жизнь. Если задуматься, то все наше существование вертится вокруг них. Мы пытаемся заиметь их всеми способами и жалеем только об одном, что не можем владеть большим количеством. Зачем? Зачем ты бежала, Марта? Из-за бумаг?

Впрочем, на них не было номинала. И портретов. Ровным счетом ничего привлекательного. Цифры, адреса и маленькое бурое пятнышко.

Приходил монах к монашкееее!

Поиграть с ней думал в шшааашки!

Дверь забыли запереть!

Ай-яй-яй!

Ай-яй-яй!....

Вообще, пение мистера Мобалеку наводило тоску и ужас в любом случае. Особенно когда остро хотелось тишины. Я вспомнил, как пустел закуток, ведущий к нашей норе, когда его величество начинало вокальные упражнения. Нет, выдержать это было невозможно. Его пение родом из тех утробных завываний первых земноводных, поселившихся на суше. Оно с равным успехом могло привлечь самку и свести с ума кого-нибудь мыслящего. Что поделать, создатель полностью обделил мое сдобное начальство слухом. Компенсировав эту утрату огромными легкими и резонирующей пастью.

Водрузив монументальную ногу в гипсе на стул, благоверный Риты вертел в руках бутылку.

-Если у тебя трусы в кружавчик,

Поиграть не думай в шашки,

До того как дверь запрешь!

Ай-яй-яй!

Ай-яй-яй!

Дым от сигары лихо вился в воздухе. Прервав пытку вокалом, толстяк хлебнул из горлышка и философски произнес.

-Хорошо еще, что эта сука не подстрелила нашего малыша, а? Макс, у тебя талант по части влезть в замес, сечешь? Она бы тебе устроила сквозняк в чердаке, если бы прожила подольше, это как пить дать.

Я усмехнулся и пожал плечами. Когда пару раз попадаешь в полный абзац, начинаешь потихоньку привыкать. Черствеешь. Близость старухи с косой воспринимаешь как досадную помеху, собачью кучку на тротуаре. Умереть для тебя становится, все равно, что чихнуть. Хотя и более неприятно. С другой стороны, и ценишь жизнь по-другому: не как подарок, который боженька сует каждому кретину, а как то, что у тебя в количестве одной штуки по накладным. И ничего. Ничего более. В этом вопросе Рубинштейн и толстяк меня понимали.