Луиза Пенни - Долгий путь домой

Бовуар услышал Клару через весь ресторанчик, услышал торжество в ее голосе и быстро повернулся.

Рядом с ней стоял человек, который говорил с ними ранее в «Ла Мюз».

Бовуар почувствовал, как его сердце, на миг радостно встрепенувшееся, сникло. И он понял, что и в самом деле подумал, будто она нашла Питера.

– Мадам Морроу позвонила и поведала мне о ваших затруднениях, – сказал человек. Потом представился: – Марсель Шартран.

Они обменялись рукопожатиями.

– Я владелец Галереи Ганьона. Пришел предложить вам приют.

Когда они обосновались в квартире Шартрана над Галереей Ганьона, время приближалось к полуночи.

Шартран оказался любезным и услужливым хозяином. Не каждый откликнется в одиннадцать вечера на звонок незнакомки, которой негде переночевать. Ей и трем ее друзьям.

Но Марсель Шартран открыл для них свой дом и предложил рюмочку на ночь, пока они отдыхали в гостиной.

Глядя, как Шартран болтает с Кларой, Гамаш подумал, что он либо святой, либо себе на уме. Гамаш не забыл хищного выражения на лице Шартрана, когда тот впервые увидел их в «Ла Мюз».

Впервые увидел Клару.

– Это не мой основной дом, – сказал Шартран. Он принес тарелочку с печеньем, налил коньяк Кларе и Мирне, потом предложил Жану Ги, а когда тот отказался, перешел к Гамашу. – У меня особняк в нескольких милях езды в сторону Лез-Эбульмана.

– С видом на Святого Лаврентия? – спросил Гамаш, тоже отказавшийся от выпивки.

– Oui, Chef [65], – ответил Шартран и налил себе коньяку на один палец в низкий бокал.

От Гамаша и Бовуара не ускользнуло, что их хозяин точно знает, кто они. По крайней мере, кто один из них.

– Мы ездили туда, – сказал Гамаш. – Удивительный вид на реку.

– Да. Дух захватывает.

Марсель Шартран опустился в кресло и положил ногу на ногу. Удобно устроившись, он слегка улыбнулся. Не усмехнулся, отметил Гамаш. Если некоторые лица, расслабляясь, приобретают несколько осуждающее выражение, то Шартран выглядел просто довольным.

Его лицо на расстоянии было красивым, городским. Но вблизи на нем виднелись многочисленные морщинки. Обветренное лицо. От времени, проведенного на природе. На лыжах, снегоходах, за рубкой леса. Или стояния над краем пропасти и созерцания великой реки. Честное лицо.

Но был ли он честным человеком? Гамаш воздержался от вынесения окончательного суждения.

Возможно, Шартран был старше, чем казалось на первый взгляд. Однако в нем безошибочно угадывалась бьющая через край энергия.

Гамаш прошел по комнате. Оглядел стены из мощного плитняка. Летом прохладно, зимой тепло. Маленькие углубленные окна, традиционные для старых квебекских домов. Шартран явно уважал прошлое и того habitant [66], который своими руками построил этот дом сотни лет назад. Строительство велось в спешке, но с большим тщанием, чтобы защитить себя и семью от стихий. От приближающейся зимы. От чудовища, которое наступало по великой реке, неся с собой лед, снег и лютый холод. Набирая силу и мощь. Из первых поселенцев удалось выжить немногим, но тот, кто построил этот дом, выжил. И дом все еще предлагал крышу над головой тем, кто в ней нуждался.

За спиной Гамаша Шартран предлагал Кларе и Мирне еще коньяка. Мирна отказалась, а Клара согласилась на полглотка.

– Может, чтобы взять в постель с печеньем, – сказала Клара.

– Вот он, дух первопроходцев, – изрекла Мирна.

Полы в доме сохранились со времени строительства. Широкие сосновые доски из деревьев, которые тянулись ввысь на этом самом месте, а теперь лежали, потемневшие от многолетнего окуривания дымком из камина. Два дивана стояли друг против друга по разным сторонам камина, перед каждым скамеечка для ног, на столике рядом стопка книг. Лампы мягко освещали комнату.

Но больше всего Гамаша заинтересовали стены. Он прошелся по гостиной. Иногда наклонялся поближе, чтобы разглядеть оригинал Кригхоффа. Лемье [67]. Ганьона. Между двумя окнами висела маленькая картина маслом.

– Прекрасно, правда?

Шартран подошел к Гамашу сзади. Тот ощутил его присутствие, но не оторвал взгляда от картины, которая изображала лес и клин скалы, вдающейся в озеро. И цепляющееся корнями за каменистую землю одинокое дерево, ветки которого искалечил безжалостный ветер.

Картина поражала своей красотой и отчаянием.

– Это Томсон? [68] – спросил Гамаш.

– Да.

– Алгонкинский парк? [69]

Суровый пейзаж говорил сам за себя.

– Oui.

– Mon dieu, – произнес Гамаш на выдохе, понимая, что он дышит на ту же картину, на которую дышал ее творец.