Оливер Пётч - Дочь палача и черный монах

– И еще, Куизль, – голос секретаря заставил палача остановиться.

– Да?

– Почему ты это делаешь? – спросил Лехнер и недоверчиво посмотрел на Якоба. – За колесование ты получил бы кучу денег. В десять раз больше, чем ты заработаешь виселицей. Что с тобой? Раскис на старости лет, или что-то другое за этим кроется?

Палач пожал плечами.

– Вы бывали на войне? – спросил он в ответ.

Лехнер растерялся.

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– Я уже наслушался, как люди кричат. Лучше уж лекарства буду продавать чуть дороже.

С этими словами палач вышел и захлопнул за собой дверь.

Секретарь вернулся к просмотру документов, но никак не мог сосредоточиться. Никогда ему не понять этого Куизля… Ну да ладно. Он обещал неизвестному посланнику как можно дольше держать палача подальше. А раз есть еще и вторая банда, тем лучше. Это займет время. К тому же Лехнер сберег целых шестнадцать гульденов на колесовании, по два за каждый удар. Не говоря уже о кладе, который неплохо пополнит городскую казну.

Довольный собой, он размашисто расписался под следующим документом. Колесовать можно будет и главаря второй шайки. Ради справедливости.

Симон нетерпеливо барабанил пальцами по скамье и не мог дождаться, когда Элиаз Циглер последний раз скажет «аминь». Больше всего ему хотелось вскочить посреди службы, выбежать вперед и тут же расспросить пьяного пастора. Бенедикта тоже беспокойно ерзала впереди. Как только Циглер упомянул в своей проповеди загадку из развалин, женщина с разинутым ртом оглянулась на лекаря. Но пастор зачитал еще две латинские молитвы и бесчисленное число раз повторил «Господи, помилуй», пока служба наконец не закончилась.

Потом все выстроились в очередь для соболезнований. Бенедикта села на маленькую скамейку возле усопшего брата, пастор встал рядом и милостиво кивал, пока альтенштадтцы один за другим подступали к гробу и выражали Бенедикте свои соболезнования. Некоторые клали в гроб сухие цветы, крестились или скрещивали пальцы, чтобы уберечься от дурных чар. Хотя большинство считало, что Коппмейер просто переел, от чего и умер. Но стараниями Магды до сих пор по устам ходил слух, что священника отравили прислужники дьявола, так как он сотворил слишком много добра. Экономка как раз приникла с рыданиями к гробу, и пономарю Гедлеру пришлось вывести ее на улицу.

Симон разглядывал Бенедикту. Даже теперь торговка из Ландсберга не утратила собранности, она благодарила каждого в отдельности и напоминала о поминальном обеде. Хотя в этом не было никакой необходимости. Симон предполагал, что многие жители явились на похороны лишь затем, чтобы после сытно поесть.

– Ну что, Фронвизер? Далеко ли продвинулись ваши изыскания?

Симон обернулся. В очереди рядом с ним стоял Августин Боненмайр. Высокий и худой настоятель из Штайнгадена даже в базилике не снимал оправленного в латунь пенсне. Из-под стекол на лекаря щурились маленькие подвижные глазки.

– К сожалению, нет, ваше преосвященство.

– Если вам когда-нибудь надоест в вашем Шонгау, милости прошу в Штайнгаден. – Боненмайр подмигнул. – В монастыре нужен умный и отзывчивый лекарь, каким вы являетесь. Тем более теперь, когда мы строимся и расширяемся. Как только строительство завершится, к нам каждый год будут стекаться тысячи паломников. Люди с болезнями и недугами. Господь не в состоянии исцелить всех.

Он снисходительно улыбнулся. Затем взглянул в сторону гроба, и лицо его снова стало серьезным.

– Тяжелая утрата для всех нас, – сказал он. – Он был человеком из народа, церкви нужно побольше таких, как он.

– В этом вы правы, ваше преподобие.

Симон беспокойно глянул вперед. Перед ним стояло еще три человека, а потом он сможет наконец расспросить Циглера о молитве. От волнения он с трудом понимал слова Боненмайра.

Настоятель снял очки и принялся протирать их кружевным платком.

– Вы все еще думаете, что его отравили? Может, добряк Коппмейер и в самом деле просто съел что-нибудь не то. Или переел, все ведь знали, что он не гнушался мирских соблазнов. Ну а если это и вправду убийство… – Он все протирал очки, хотя стекла давно уже стали прозрачнее родниковой воды. – Вы вообще задавались вопросом, кому смерть Коппмейера принесла бы больше всех выгоды? Насколько я знаю, из родственников у него осталась одна только сестра. – Настоятель развернулся. – Хорошего дня и благослови вас Господь.

Симон с раскрытым ртом смотрел настоятелю вслед, в ушах эхом отдавались его последние слова. Бенедикта – отравительница? Он при всем желании не мог такого вообразить. Но больше он подумать ни о чем не успел, так как в этот момент подошла его очередь. Андреас Коппмейер лежал, сложив руки на груди и прижимая к себе распятие, на восковом лице застыло умиротворение. В тесном ящике он вдруг показался таким маленьким, каким при жизни его просто невозможно было представить. Несмотря на мороз, тело его, по мнению лекаря, стало уже немного одутловатым. Теперь, вероятно, самое время предать пастора земле.