Алан Брэдли - Здесь мертвецы под сводом спят

Даффи замолчала и по очереди обвела присутствующих взглядом. Повисло мертвое молчание, сменившееся нервным шорохом ног.

– То, чему мы стали свидетелями вчера и сегодня, – продолжила она, – позволяет сделать вывод, что тело моей матери было возвращено нам для похорон благодарным правительством, и за это я приношу ему благодарность.

Церковь снова затихла, так что можно было почти расслышать дыхание святых на витражах.

– Но этого недостаточно, – говорила Даффи, и ее голос стал громче, в нем прозвучали обвиняющие нотки. – Недостаточно для моего отца и для моих сестер Офелии и Флавии. И абсолютно недостаточно для меня.

Где-то рядом со мной всхлипнула миссис Мюллет.

Даффи продолжила:

– Мне остается только надеяться, что однажды нам скажут правду. Мы, ограбленные, заслуживаем не меньшего. Ограбленные – это слово точно описывает то, что произошло с остатками нашей семьи. У нас отняли жену и мать, нас лишили гордости, а скоро мы потеряем и наш дом. Посему я прошу вас молиться за нас. Как вы молитесь за упокой души нашей матери, Харриет де Люс, помолитесь за тех из нас, кто остался жив и понес тяжелую утрату. А теперь споем любимый гимн нашей матери.

Я хотела зааплодировать, но не решилась. Мне хотелось закричать: «Браво!»

Глубокая и зловещая тишина охватила церковь. Множество людей смотрели на крышу, на свои туфли, на окна, на мемориальные мраморные доски на стенах и на свои ногти. Никто не знал, куда девать глаза.

«Играй, Фели!» – мысленно взмолилась я. Но Фели держала паузу, пока несколько человек не начали покашливать, чтобы разрядить напряжение.

И тут заиграла музыка. Из глоток органных труб вырвались шесть невероятных нот!

Да-да-да-ДА-да-да.

Их нельзя было не узнать.

Люди переглядывались, узнав мелодию, сначала удивленно и с недоверием, а потом все шире и шире улыбаясь такой дерзости.

Даффи запела своим прекрасным громким голосом:

– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…

А потом мелодию подхватил кто-то еще, невероятно, но кажется, это была Синтия, жена викария. Потом присоединились другие, сначала неуверенно, но потом с каждым тактом все тверже и тверже:

– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…

Все громче и громче, пока почти все в церкви не запели:

– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…

Откуда-то из-за купели эхом донесся гулкий бас мистера Гастингса, могильщика.

Викарий тоже пел, инспектор Хьюитт и Антигона пели, дама Агата Дундерн пела – даже я пела:

– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…

Фели завершила произведение торжественным тушем, и затем орган умолк, как будто ошеломленный смелостью произошедшего.

Когда под балками и перекрытиями древней крыши стихла музыка, Даффи сложила свои бумаги и безмятежно вернулась на свое место в трансепте рядом с отцом.

Глаза отца были закрыты. По лицу текли слезы. Я положила руку на его ладонь, лежащую на подлокотнике, но, кажется, он не заметил.

Люди все еще улыбались своим соседям, покачивали головами, перешептывались, и повсюду, за исключением скамьи де Люс, в воздухе повисло умиротворение.

Я обернулась и посмотрела на Доггера, но его лицо было, как говорят в триллерах по радио, непроницаемым.

Даффи и Фели вместе это замыслили , – подумала я. За закрытыми дверями они спланировали это действо ноту за нотой. Жаль, что они не приобщили меня к своему плану. Я бы посоветовала им этого не делать.

Теперь вперед вышел викарий.

– «Но Христос воскрес из мертвых, – заговорил он, не моргнув и глазом, – первенец из умерших».

Как будто ничего и не было; как будто только что в его церкви не случилось нечто волшебное – может, и правда чудо; как будто «Та-ра-ра-БУМ-де-эй» не были последними словами, произнесенными им и всеми остальными.

– «Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут… [21]– и так далее, все эти красивые слова о славе солнца, луны и звезд, пока, как я и знала, он не подошел к неизбежному пассажу: – Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»

Вот и все. Нас оторвали от прекрасного пения и снова окунули в горе. Я сражалась со своими чувствами, уставившись на витражное стекло, как будто оттуда могла явиться помощь, как будто из разноцветных химических веществ на стекле могла родиться надежда.

Желтый свиток, скорее всего, был нарисован с помощью серы и кальция, черные буквы покрыты краской, которую составляли в средние века с помощью тщательно охраняемой формулы, содержащей точно отмеренные количества измельченного в пудру железа или окиси меди, связывающего вещества и мочи стеклодува.