Алан Брэдли - Здесь мертвецы под сводом спят

Когда я была младше, я верила – потому что так мне сказала Даффи, – что это женщина по имени Бренда, она помощник цирюльника, а мужчины, прячущиеся за портьерой, – это экзаменаторы, которые либо дадут ей лицензию цирюльника, либо нет.

Конечно же, это Самсон и Далила, а наблюдатели – правители филистимлян из города Газы, заплатившие ей, чтобы она его предала.

Под этой сценой был изображен желтый свиток с красивыми черными буквами:

Самсон – Далила

На следующей секции витража Самсон опрокидывал две колонны, между которыми его приковали, а зрители с комично удивленными выражениями лиц падали вверх тормашками с крыши, словно кегли.

Звуки органа вернули меня из Газы. Мы должны встать, чтобы спеть гимн. Я вернулась к реальности очень вовремя, чтобы присоединиться к первой строке:

Это тот самый великий старый гимн из «Путешествия Пилигрима в Небесную Страну», написанный Джоном Баньяном, когда он сидел в тюрьме. Вместо смягченной версии, которую обычно исполняют последние пятьдесят лет, Фели выбрала оригинальные слова, с которыми в книге Пилигрим обращается к Уповающему. Она сказала мне, что мелодия называется «Монашеские врата», и это замечательная вещь! Я не могла дождаться последней строфы.

Дама Агата Дундерн, обратив к свету свой суровый лик, вкладывала в эти строки всю душу, как будто она сама написала эту мощную военную песнь, и всего лишь несколько мгновений назад под ее руководством силы зла были повержены.

Даффи тоже пела со всей душой, и какой же у нее красивый голос! Почему я никогда раньше не замечала? Как я могла этого не видеть?

Я внезапно поняла, что когда гимн исполняется большой группой людей, чувства очень обостряются. Я отложила это наблюдение на потом, чтобы хорошенько его обдумать; полезный приемчик для того, кто практикуется в искусстве расследования. Наверное, именно поэтому инспектор Хьюитт так часто ходит в церковь.

Я бросила короткий взгляд в его сторону и увидела, как Антигона, видимо, думая, что никто ничего не замечает, сжала его руку.

Сейчас орган и паства готовятся к исполнению последней строфы – моей любимой:

О, как же я обожаю чертенка и злого искусителя! Они – успех этого особенного гимна, и если бы было по-моему, я бы обязательно включила таких интересных созданий во многие гимны.

Когда мы сели, викарий едва заметно кивнул Даффи. Она взяла свою стопку бумаг и поспешила на кафедру, где шуршала ими, пока я не начала думать, что вот-вот сойду с ума.

Из ниоткуда она выудила очки и нацепила их на нос, отчего приобрела вид горюющей совы.

– Я почти не помню свою мать, – наконец заговорила она, ее голос подрагивал и казался неожиданно тихим для простора церкви. – Мне не было и трех лет, когда она уехала, поэтому у меня остались только воспоминания о светлой тени, мелькнувшей на краю моего маленького мирка. Я не помню, как она выглядела, не помню звука ее голоса, но я точно помню, какое чувство она вызывала во мне – чувство, что меня любят. Пока она не уехала.

Когда она уехала, я больше не чувствовала, что меня любят, и начала верить, что, должно быть, мы с сестрами натворили что-то ужасное, из-за чего она нас покинула, хотя я никак не могла сообразить или предположить, что бы это могло быть. Видите ли, нам никогда не говорили, почему она уехала. Даже сейчас, сейчас, когда она к нам вернулась, мы не знаем причин. Надеюсь, вы не против, что я говорю так откровенно, но викарий сказал мне, что я должна говорить то, что чувствую, и быть честной.

Неужели это правда? Неужели Фели и Даффи не имеют ни малейшего представления о занятиях Харриет? Возможно ли, чтобы тетушка Фелисити, которая была и, по всей видимости, остается Егерем, намеревалась вечно скрывать от них истину?

Я глянула на отца, и от его вида – он просто стоял, чисто выбритый, неподвижный, прямой, – мне хотелось разрыдаться.