Хизер Гуденкауф - То, что скрыто

– Да ладно тебе, Би, – ласково поддразнивает Олин. – Я тебе помогала!

После ужина и мытья посуды я пытаюсь снова дозвониться родителям и Бринн. Никто не отвечает. Я оцепенело сижу на диване с телефоном в руке и слушаю длинные гудки. Олин входит, мягко отнимает у меня телефон и сообщает, что до семи я могу делать что хочу, а в семь у нас собрание – так сказать, сеанс групповой терапии. Поднявшись в свою комнату, я нисколько не удивляюсь, найдя в ведре с водой еще одну изуродованную куклу. Я сглатываю подступивший к горлу комок; в груди закипает гнев. Как они смеют осуждать меня – ведь и сами не ангелы! Мощным пинком – удар у меня отработан, недаром я столько лет играла в футбол, – я переворачиваю ведро. Грохоча, оно катится по деревянному полу. У моих ног собирается лужа воды. Я слышу шаги на лестнице; по коридору шаркают чьи-то кроссовки. Я что было сил захлопываю дверь.

Через несколько минут я слышу стук.

– Уходите, – злобно говорю я.

– Эллисон! – Это Олин. – Что с тобой?

– Ничего… Я хочу побыть одна, – отвечаю я чуть мягче.

– Можно мне войти? – спрашивает Олин.

Мне хочется ответить «Нет!», вылезти в окно и убежать, но я не могу пойти домой, не имею права покидать «Дом Гертруды».

– Эллисон, открой, пожалуйста, дверь!

Я приоткрываю дверь и вижу зеленые глаза Олин.

– Ничего со мной не случилось, – повторяю я, но вода из ведра разлилась лужей у ног и вытекает в коридор.

Олин молчит, только смотрит на меня снизу вверх своими все понимающими глазами. Наконец я впускаю ее. Олин замечает перевернутое ведро, куклу, лужу воды – и вздыхает.

– Мне очень жаль, Эллисон. Дай им время привыкнуть. Не скандаль, спокойно делай свое дело, и скоро к тебе начнут относиться, как ко всем остальным. – Наверное, она замечает мое перевернутое лицо, потому что спрашивает: – Хочешь, я подниму этот вопрос на вечернем собрании?

– Нет, – решительно отвечаю я. Я понимаю: из открытого противостояния с соседками ничего хорошего не выйдет.

– Схожу за тряпкой. – Олин хлопает меня по плечу и оставляет наедине с моими мыслями.

На ближайшее время планов у меня немного. Ближайшие полгода надо перетерпеть. Дважды в месяц отмечаться у инспектора комиссии по УДО, работать и заниматься своими делами. И все же становится ясно: мои соседки не намерены облегчать мне жизнь. Они ненавидят меня за то, что я совершила. Считают себя лучше меня. Думают, что у них-то имеются веские поводы, вынудившие их сделать то, что они сделали. Они нарушили закон потому, что их заставили дружки, или потому, что у них было трудное детство. А что же я? У меня были прекрасные родители, прекрасное детство, прекрасная жизнь. Мне нет оправдания.

Олин возвращается и вручает мне стопку тряпок.

– Тебе помочь?

Я качаю головой:

– Нет, спасибо. Сама справлюсь.

И все же Олин заходит в комнату, забирает ведро и куклу, выходит и тихо прикрывает за собой дверь. Я вытираю воду с пола и плюхаюсь на нижнюю койку. Стараюсь закрыть глаза, но всякий раз, как смыкаются веки, я вижу одно: пустые, мертвые глаза куклы.

Когда я вспоминаю ту ночь, то помню, что девочка не плакала – как показывают в кино или по телевизору. Сначала мать стискивает зубы и стонет, тужится, стараясь вытолкнуть ребенка. А потом ребенок появляется на свет и громко плачет, словно злится, что его достали из теплого, полутемного аквариума, извлекли в яркий, холодный мир. Такого плача я ни разу не услышала.

Я видела ужас в глазах Бринн, когда она протягивала мне малышку. Я покачала головой. Мне не хотелось к ней прикасаться. Дрожащими руками Бринн перерезала пуповину и осторожно уложила девочку на груду тряпок в углу спальни.

– Эллисон, тебе нужно к врачу, – сказала она. Голос у нее сел от волнения; она отбросила с моего лба потные волосы. Я ужасно замерзла; дрожь била меня так, что стучали зубы. Бринн покосилась на тихую, молчаливую девочку в углу и сказала: – Надо кого-то вызвать…

– Нет, нет! – повторяла я, стараясь прикрыть ноги. Внезапно я устыдилась своей наготы. Я старалась сдерживаться, говорить не стуча зубами. Я понимала: если я сдамся, Бринн просто рассыплется на куски. – Нет! Мы никому ничего не скажем. Никто не должен знать… – Догадываюсь, я говорила холодно, даже жестоко. Но, повторяю, до того дня вся моя жизнь была расписана по пунктам: произнести прощальную речь при выпуске, получить стипендию от федерации волейбола, поступить в колледж, потом на юрфак… Кристофер был ошибкой; еще большей ошибкой стала беременность. Мне нужно было одно: чтобы Бринн сохраняла ясную голову, чтобы она со мной согласилась.