Хизер Гротхаус: Пробуждение любви

Октябрь 1101 года

Константинополь

Удушливый запах ладана казался неотвратимым, как сама смерть. Отовсюду неслись крики, плач и проклятия. От скрежета и звона металла о металл, когда медицинские инструменты сбрасывались в кучи разрубленных доспехов и испорченного оружия, невыносимо болели уши. Звучная латынь слетала с бледных губ облаченных в халаты мужчин, придавая некоторую святость длинному грязному помещению. Люди напоминали марионеток, привязанных к огромному распятию, висевшему в дальнем конце помещения. Тела, распластанные на покрытом сеном полу, пытались вырваться из рук вспотевших от напряжения хирургов.

Это место не могло быть больницей для правоверных.

Родерику казалось, будто он очутился в преддверии ада.

Отовсюду неслись душераздирающие стоны, запах ладана не мог приглушить зловоние болезненного гниения полутора сотен человек. Мужчины, как и Родерик, лежали в обкуриваемой комнате, словно наполовину обработанное мясниками мясо. Удушающий дым казался Родерику самой смертью. Он чувствовал ее горячее дыхание, его била лихорадка, лишавшая его способности разумно мыслить.

Родерик ждал, когда наконец за него возьмется хирург. Скорее бы! Хью сказал, что ждать придется недолго. С каждым днем Родерику становилось все хуже и хуже. Он до того измучился, что не в силах был издать даже слабый стон. После злополучной битвы при древнем городе Гераклея, в которой он участвовал вместе с Хью, оба вернулись в огромный Константинополь, точнее, в одну из его больниц, вопреки протестам Родерика.

— В Константинополе тебя вылечат, — успокаивал его Хью. — Главное — выдержать путь до столицы. Ты должен, Рик, ты просто обязан!

И Родерик выдержал, хотя не знал, как это ему удалось. Он хотел умереть, чтобы избавиться от боли, причиняемой многочисленными ранениями, и избежать бесславного возвращения к отцу в Англию.

Глаза Родерика наполнились слезами. Магнус Шер-бон надеялся, что сын вернется окруженный почетом и славой, что привезет сокровища, такие, как сам Магнус привез, вернувшись из похода. Родерику казалось, что он слышит слова отца: «Никчемный неудачник! Рожденный из чрева матери, ты такой же, как она. Слабак! Ты не мой сын. Ты — мой позор».

Единственная слеза наконец вытекла из левого глаза Родерика, поползла по щеке и упала на грубое, подложенное под голову одеяло. Слеза оставила мокрую полоску, такую же холодную, как и ненависть, которую она воплощала.

— Он идет сюда, Рик! Посмотри! — Хью сжал левое плечо Родерика, а голос его звучал так, словно он хотел вызвать восторг и возбуждение у малыша. Левое плечо и рука раненого были единственным местом, которого его друг мог коснуться, не вызывая еще большую боль, — их защитил прочный английский щит, пристегнутый к предплечью Родерика.

Он позволил голове упасть влево, благодарный за то, что хирург не приблизился с другой стороны комнаты, иначе поврежденная часть лица Родерика — опухшая и зашитая юношей-сарацином — не позволила бы ему увидеть врача. Родерик почувствовал, как грубый кетгут впился в его распухшее лицо — от переносицы, по скуле и за правым виском. Вид длинной больничной комнаты был ограничен горизонтальной щелочкой его левого глаза, а правым глазом он вообще ничего не видел. Возможно, его уже просто не было в глазнице; он не мог заставить себя спросить об этом Хью. Нос был сломан, скула раздроблена. С тех пор как его стащили с лошади во время той кровавой мясорубки, единственным звуком в правом ухе был неясный рокот, напоминавший бурю в океане за скалами его родного дома.

Родерик знал, что у него серьезные раны на голове. Однако с рукой дела обстояли еще хуже — с правой рукой, в которой он держал меч. И левая нога…

К койке Родерика приблизился хирург, чья блуза и кожаный передник поверх нее были покрыты пятнами крови. Два бледных худых парня следовали за хирургом, неся его медицинские инструменты в плоских мелких корзинах. Седые волосы врача, длинные и густые, доходили до плеч, несколько прядей выбились из тугого кожаного узла, завязанного на затылке, и их концы выглядели так; словно их окунули в кровь. Холодные глаза были глубоко посажены, губы крепко сжаты и почти невидимы. Он двигался быстро, руки раскачивались по бокам и выглядели так, словно принадлежали сарацину, — темно-коричневые, с черными ногтями.

При приближении хирурга раненого охватил страх, он молил Бога о том, чтобы умереть, прежде чем к нему подойдет ученый муж. Никогда раньше он не испытывал подобного страха.