Оливер Пётч - Дочь палача

После непродолжительного разговора Симон снова встал и задумчиво побрел обратно к танцующим, по пути снова пройдя возле стола советников. Внезапно он насторожился.

Одно место теперь пустовало.

Без дальнейших раздумий Симон спешно направился к дому возле рыночной площади. Смех и музыка постепенно затихли. Он услышал достаточно.

Теперь пора действовать.

Старик сидел в массивном обитом бархатом кресле и смотрел в окно. На столе перед ним стояла миска грецких орехов и кружка воды. Другой пищи он уже не переносил. Дышать было тяжело, боль пронзала нижнюю часть живота. С улицы доносился шум праздника. В задернутых шторах осталась открытая щель, чтобы он мог наблюдать за происходящим. Но глаза уже были не те, огни и танцующие люди теряли очертания и расплывались в смазанную картину. Слух же его, напротив, остался превосходным. Потому он и услышал шорох башмаков за спиной, хотя непрошеный гость и пытался войти в комнату незамеченным.

– Я ждал тебя, Симон Фронвизер, – сказал он, не оборачиваясь. – Ты мелкий пронырливый умник. Я еще тогда был против того, чтобы тебе с отцом позволили поселиться в городе, – и оказался прав. От тебя в городе одни неприятности.

– Неприятности? – Симон уже не пытался соблюдать тишину. Он быстрыми шагами направился к столу и заговорил дальше. – И от кого же в городе эти неприятности? Кто нанял солдат, чтобы убить маленьких детей, потому что те увидели лишнего? Кто распорядился поджечь склад? Кто постарался, чтобы ненависть и страх вернулись в Шонгау и повсюду снова разгорелись костры?

Симон говорил с воодушевлением. Он шагнул к креслу и рывком повернул его к себе. Потом взглянул в слепые глаза старика. Тот качал головой чуть ли не сочувственно.

– Симон, Симон, – сказал Маттиас Августин. – Ты так и не понял. Все это произошло только потому, что вмешались вы с этим жалким палачом. Поверь, я сам не хочу больше видеть, как горят ведьмы. В детстве уже насмотрелся на костры. Мне нужен был только клад, его я хотел. А во всем остальном виноваты вы.

– Клад, этот проклятый клад, – пробормотал Симон и опустился на стул рядом со стариком. Он устал, очень устал, и говорил словно в трансе. – Священник тогда в церкви намекнул мне на самое главное, но я его не понял. Он знал, что вы были последним, с кем хотел поговорить перед смертью старый Шреефогль. И святой отец говорил, что вы с ним дружили. – Симон покачал головой. – Тогда в исповедальне я спросил его, не интересовался ли кто-нибудь в последнее время участком. Он совсем позабыл, что как раз вы расспрашивали о нем почти сразу после смерти Шреефогля. Он вспомнил об этом только сейчас.

Старый аристократ до крови прикусил губу.

– Старый дурак. Я предлагал ему кучу денег – так нет же, нужно было непременно построить этот чертов приют… Хотя участок принадлежит мне, только мне! Фердинанд должен был его мне подарить. Это самое меньшее, что я ожидал от скряги. Самое меньшее!

Он схватил орех из миски и расколол его привычным движением. Осколки скорлупы рассыпались по столу.

– Мы с Фердинандом с детства друг друга знали. Вместе ходили в гимназию, мальчишками играли в камушки, потом вместе гонялись за девками. Он был мне как брат…

– На полотне в зале советов вы оба изображены посреди советников. Пример доверия и сплоченности, – перебил его Симон. – Я не задумывался об этом до тех пор, пока не увидел вас сегодня за столом с другими советниками. На картине вы держите в руках документ. И я задался вопросом, что бы это значило.

Маттиас Августин снова повернулся к свету огней перед раскрытым окном и, казалось, устремил взгляд куда-то вдаль.

– Я и Фердинанд, оба мы тогда были бургомистрами. Фердинанду понадобились деньги, срочно. Его мастерская оказалась на грани разорения. Я одолжил ему денег, приличную сумму. А документ на картине – это долговое обязательство. Художник попросил, чтобы я, будучи бургомистром, держал в руках какой-нибудь документ. Вот я и взял ту расписку и повернул так, чтобы никто не видел, о чем в ней речь. Вечное напоминание о долге Фердинанда… – Старик засмеялся.

– И где эта расписка сейчас? – спросил Симон.

Августин пожал плечами.

– Я ее сжег. Мы тогда были влюблены в одну и ту же девушку. Элизабет, рыжий ангелочек, а не девушка. Немного глупа, да, но красоты неописуемой. Фердинанд пообещал мне, что больше и не взглянет на нее, и я за это сжег ту расписку. Потом я женился на той девушке. И прогадал… – Он сокрушенно покачал головой. – Она одарила меня бестолковым глупым наследником и умерла после родов.