Оливер Пётч - Дочь палача и ведьмак

– Для того и нужна дароносица, как ты не допрешь, дурья твоя башка? – Куизль сердито засопел и поднял глаза к потолку; крокодил все так же покачивался на сквозняке. – Настоятель должен был передать ему запечатанную дароносицу в качестве доказательства.

Брат Маурус кивнул.

– В понедельник, сразу после мессы, я принес дароносицу в эту мастерскую и поставил в камин. Так требовалось в письме. Тогда Виргилиуса освободили бы, а в камине стояла бы уже пустая дароносица.

Он тихо засмеялся.

– Никто бы и не заметил ничего! Я просто вложил бы в серебряные формы новые облатки и к празднику снова подложил бы их в сокровищницу. Тем же способом, каким я их выкрал.

– Но графу Вартенбергу, к сожалению, вздумалось на следующее утро помолиться в часовне, и все обнаружилось… – Симон потер озябшие руки. Он начал мерзнуть, и причиной тому был вовсе не промокший насквозь сюртук. Лекарь с отвращением поглядывал на черный безымянный палец, по-прежнему лежавший на коленях у настоятеля. – Этот полоумный, похоже, не сдержал своего обещания, – заключил наконец Фронвизер. – О вашем брате до сих пор ничего не известно.

– Он… он так и не появился. Как и дароносица, – ответил, запинаясь, настоятель. – Вчера ночью я хотел заглянуть сюда, поискать Виргилиуса, но услышал шум и испугался.

– Это всего-навсего был я, – проворчал палач. – Могли бы спокойно войти, сберегли бы нам всем кучу времени и сил.

– Вы? Но почему…

Настоятель растерялся на мгновение, а затем продолжил с грустью:

– Как бы то ни было, когда я получил это письмо, то подумал, что теперь все наладится. Но теперь все это кажется безнадежным. Дароносица и облатки как сквозь землю провалились, должность моя перейдет скоро к брату Иеремии, а брат, скорее всего, мертв!

Брат Маурус зарыдал от бессилия.

Магдалена осторожно погладила его по плечу, словно маленького ребенка.

– Вам нельзя сдаваться, – проговорила она. – Быть может, все еще обернется к лучшему. Мой отец уже немало людей спас от гибели.

– И стольким же снес голову на эшафоте, – отозвался палач. – Остается только надеяться, что вы сказали правду.

Рамбек поднял голову.

– Клянусь Девой Марией и всеми святыми, это правда. Ничего, кроме правды!

– Ну ладно. – Куизль встал и выбил трубку о стул. – Тогда за дело. Через три дня Праздник трех причастий. Если мы до тех пор не отыщем облатки, тут и без того настоящий ад разразится. И если мы за три дня не изловим настоящего колдуна, то Непомуку тоже не позавидуешь. Палач в Вайльхайме – тот еще ублюдок, он особо мешкать не будет.

– А мой брат? – с надеждой спросил настоятель.

Куизль подобрал почернелый палец с колен монаха и осмотрел его многоопытным взглядом.

– Ровный отрез, – проговорил он с одобрением. – Тому, кто так осторожничает, пленник должен еще пригодиться. Кто-то не желает, чтобы он истек кровью. Вполне возможно, что брат ваш еще жив, и, быть может, скоро мы получим очередной его кусочек.

Палач осторожно вернул палец на колени бледного, как покойник, настоятеля и направился к выходу. Когда он переступил порог и массивная его фигура загородила лунный свет, комната на мгновение погрузилась в едва ли не осязаемый мрак.

Непомук Фолькмар уставился на перемазанную кровью и нечистотами стену своей новой камеры. Он провел в этой дыре всего несколько часов, но уже сейчас сыроварня Андекса казалась ему райским уголком.

Камера в так называемой очистной башне представляла собой квадратную дыру глубиной в восемь шагов, куда аптекарю пришлось спускаться по лестнице. Лестницу стражники потом забрали и заперли дыру на люк. С тех пор Непомук, скорчившись в углу, старался не думать о том, что ждало его в ближайшие дни. Ширины камеры хватало ровно настолько, чтобы в сидячем положении он мог вытянуть ноги; грязная, наскоро насыпанная солома кишела блохами, мокрицами и прочими паразитами. Кроме того, нечистотами здесь несло так, что первые пару часов Непомука едва не выворачивало.

Но хуже всего были крысы.

Они выползали из десятков невидимых дыр в кладке, забирались к нему на руки и на ноги и дрались за пару кусков плесневелого хлеба, брошенных ему стражниками. Непомук и раньше терпеть не мог мышей – бытовало мнение, что они переносили болезни. Но в этой камере отвращение его переросло в безграничную ненависть. Их блестящие глазки придавали им вид злобных и смышленых тварей; казалось, их веселила его судьба. Их писк слышался ему визгливыми криками, насмехавшимися над его медленной болезненной смертью.