Нэнси Розенберг: Месть

Его засунули в камеру с черным. И не просто с черным, а со старым черномазым идиотом. У него были здесь друзья, свои ребята с улицы. Но его сунули с этим долбаным черномазым, а за такой публикой нужен глаз да глаз. Теперь ему придется все ночи напролет бодрствовать.

Смех, топот и свист продолжали доноситься из общей камеры. Это была лучшая часть дня. Но он не мог отойти от окна, не увидев ее. Она отняла у него это время. Эта рыжеволосая шлюха.

— Ты заплатишь за это, сука. Ты заплатишь, — прошипел он стеклу. — Ты еще попросишь, чтобы я тебя трахнул. Еще попросишь.

Сегодня утром, когда она шла на работу, он уже стоял у окна, ждал ее. Что-то в ней было такое, что тревожило его, вызывало яростное желание увидеть под собой ее искаженное ужасом лицо, ее разинутый в диком крике рот. Эта ярость ослепила его. Где-то он встречал ее раньше. Тогда он видел ее не из окна. Она была намного ближе. Он помнил, что у нее были веснушки. Это были какие-то чужеродные точки, усеявшие ее нос и щеки. Этого он не мог бы разглядеть из окна. Но он знал, что они там были. Он ясно представлял себе ее веснушки. У большинства испанских женщин не бывает веснушек. У него никогда не было веснушчатых женщин.

— Все когда-нибудь бывает в первый раз, парень, — сказал он, ухмыльнувшись. — Все когда-нибудь бывает впервые.

— Что ты смеешься, парень? — спросил рослый негр, ввалившись в камеру. — Ты все время торчишь тут у окна и смеешься, как чокнутый. Тебя изнасилуют, они тебя трахнут. Послушай старого Вилли, парень. Вилли знает. Они тебя трахнут.

Он крутанулся на месте и плюнул в негра.

— Заткнись, твою мать! Они раздерут твою черную задницу, но меня они не посмеют тронуть. У меня есть друзья, семья. У меня есть связи. Я уже буду в другом месте, когда тебя посадят в автобус и повезут в тюрягу.

— Может и так, — согласился черный человек, опустив голову и направляясь к своей койке. — Может быть.

Латиноамериканец не отставал. Чернокожий, конечно, рослый, здоровый мужик, но он слишком стар.

— Ты просто старый неудачник, парень. Тебя взяли при попытке угнать машину. Будь я на твоем месте, я бы ни за что не попался. Я бывал в таких переделках, которые тебе и не снились. Ты меня слышишь?

Старый негр заворочался и повернулся лицом к стене.

— Смотри на меня, когда я разговариваю с тобой. Ты знаешь, кто я?

Негр, не реагируя, неподвижно лежал на койке. Он подошел ближе, теперь он был совершенно уверен в себе, упиваясь своей силой. Простертый на койке старик выглядел маленьким и беззащитным.

Он зашипел, склонившись над нарами:

— Если я расскажу тебе, что я делал, то твои вшивые волосы встанут дыбом у тебя на макушке. Я делал такое, по сравнению с чем пристрелить пару человек — это ничего не стоящий пустяк. Ты знаешь Ричарда Рамиреса? — Он ударил себя в грудь. — Это мой друг. Знаешь его? Ночной бродяга. Это мой закадычный друг. Брат. Все газеты пишут о нем на первых страницах.

Старый негр медленно развернулся на койке и внимательно посмотрел на него огромными круглыми глазами.

— Парень, у тебя в голове каша. А теперь отойди от меня. Оставь старого Вилли в покое. Мне от тебя ничего не надо. Оставь в покое старого Вилли.

— Ты когда-нибудь трахал белую женщину, Вилли? Тебе когда-нибудь посчастливилось сунуть свой черный член в щель белой женщины? А как насчет рыжих? Ты когда-нибудь имел рыжую веснушчатую женщину с белой, шелковистой, как у ребенка, кожей? Они такие мягкие, Вилли. Их кожа и вправду, как шелк, на котором вышивают разные красивые вещи.

Старый негр наклонил голову, чтобы не ушибиться о верхние нары и поднялся в полный рост. Шесть футов шесть дюймов, если не больше. Он выставил руки вперед, чтобы оттолкнуть от себя латиноамериканца, но это было излишне. Тот, с посеревшим лицом, отпрянул сам.

— Я знаю, что ты делал, парень. Я много слышал об этом. И если бы я был ты, то помалкивал бы в тряпочку. Вилли бывал в большом доме, мальчик. Там не очень любят таких парней, как ты. То, что делал ты, может сделать любой сопляк.

Съежившись, он сидел у стены в нескольких дюймах от открытого вонючего сортира. Одно только упоминание о каторжной тюрьме повергло его в ужас. Он был небольшого роста, тело его было не тренировано и подточено наркотиками и алкоголем. Силы он черпал из беспомощности своих жертв. В пересыльной тюрьме у него были шансы выжить, в каторжной таких шансов у него не было. Он знал, что могло с ним там произойти.

Он сделал несколько шагов к окну и снова выглянул на улицу.