Татьяна Устинова - Близкие люди

– Что, правда? – спросил Иван недоверчиво, но Инга Арнольдовна лишь посмотрела как-то так, как умела смотреть только она одна, и так, что сразу становилось ясно – она не обманывает, не морочит ему голову и не старается от него отвязаться.

А Клара только и делала, что обманывала его!..

Ножки-дощечки, обутые в двухсотдолларовые коньки, проделали замысловатый пируэт, и, стараясь делать все правильно, Иван покатил по аллее. Худая мокрая спина и несуразно длинные руки, которыми он беспорядочно махал, выражали щенячий восторг.

Ингеборга тоже хлебнула воды из бутылки и засунула ее обратно в карман рюкзака.

Господи, какой скотиной должна быть женщина, которой хватило духу его бросить! Ну ладно мужа – муж действительно не подарок, – но такого мальчишку!

Ингеборга решительно заправила под кепку выбившуюся прядь волос, поднялась с лавочки и подхватила рюкзак. Что-то ее все тянет на ту самую слезливую жалость, которую она так решительно осуждала десять минут назад.

Иван выехал из-за поворота – лицо сосредоточенное, губы сжаты, – с некоторым усилием выровнял ноги и стал разгоняться. И все-таки не удержался, глянул – наблюдает она за ним или нет – и, увидев что наблюдает, улыбнулся короткой победной улыбкой.

Ингеборга шмыгнула носом и помахала ему рукой, хотя он уже смотрел под ноги, а не на нее.

– Здрасьте, – сердито сказал кто-то у нее за спиной, – я вас еле нашел.

От неожиданности она повернулась как-то на редкость неловко, коньки, поехали у нее из-под ног, и, чтобы не упасть, она со всего маху плюхнулась задом на лавочку. Пластмассовая бутылка в рюкзаке издала подозрительно неприличный звук.

Павел Андреевич посмотрел, как показалось Ингеборге, с недоумением.

– Папа?!! – издали заорал Иван. – Папа, это ты?!!

– Нет, – сказал папа, – это не я. А это не ты?

– Папа!!! Папочка!!!

Раскинув руки, Иван подлетел, прыгнул, повис, беспорядочно тычась лицом куда попало. Коньки лупили по скамейке, сияли кривоватые передние зубы, и распластанная на лавочке Ингеборга вдруг подумала, что знает теперь, как выглядит беспредельное, полное, вселенское счастье.

– Папочка, откуда ты приехал?! Как ты нас нашел?! А мы даже не знали, что ты собираешься приехать! Папка!!! Слушай, а ты обратно когда уедешь?

– Завтра утром, – сказал отец и сел вместе с Иваном на скамейку, рядом с Ингеборгой, – у меня… свободное время оказалось.

– Утром? – не поверил Иван и, отстранившись, посмотрел отцу в лицо. Но по его лицу тоже было похоже, что он говорит правду, – ты будешь с нами кататься?

– Я посмотрю, как вы катаетесь, – пообещал отец.

– Меня Инга Арнольдовна весь день учит! Инга Арнольдовна, можно я проедусь, ну, специально для папы, а? Один раз только! А потом обедать. Можно?

Ингеборга кивнула, и, поминутно оглядываясь, Иван покатил по аллее.

– Не смотрите на меня с таким изумлением, – попросил Степан мрачно, – вы меня нервируете.

Иван опять оглянулся, и Степан махнул ему рукой.

– У нас… несчастье. Умер мой прораб, Петрович. Я с ним хрен знает сколько лет работал.

– Как умер? Когда?

– Сегодня ночью. Прямо в Сафонове, где мы вчера водку пили. То ли от водки, то ли от сердца, то ли неизвестно от чего…

– Как неизвестно? – повторила Ингеборга растерянно. – Почему неизвестно?

– Потому что странные дела у меня на объекте творятся, Инга Арнольдовна, – ответил Степан, – ну то есть очень странные…

– Пап! – крикнул Иван. – Ну как?!

– Высший, класс! – прокричал в ответ Степан. – Это вы его научили?

Ингеборга молча кивнула, рассматривая его.

После вчерашнего, когда его привез какой-то сотрудник и с извиняющейся улыбкой почти втащил в квартиру, выглядел он плохо – глаза заплыли, хомячьи щеки горят лихорадочным румянцем, губы потрескались и запеклись. Весь вид выражал отчаяние и покорность судьбе.

Или это не после вчерашнего? Это, пожалуй, что-то похуже, чем банальный похмельный синдром. Неужели так убивается по своему прорабу?!

– Я довел все дела до логической точки и уехал, – зачем-то объяснил Степан. – Продолжать буду завтра. Сегодня у меня сил нет.

Он вдруг наклонился вперед и взялся руками за голову.

– Нет у меня сил, – повторил он глухо, – все кончились.

Тотчас же ему стало противно, что он устраивает такое представление перед училкой, он разогнулся и посмотрел злобно. Однако училка смотрела на него участливо, без заполошного любопытства и укротительского азарта.

Все они поначалу прикидываются сочувствующими и понимающими, а потом находят самое больное место и начинают за него кусать. И кусают до тех пор, пока боль не пожирает все остальные чувства. Тогда они на некоторое время останавливаются и с живым интересом ждут, что будет дальше. И по силе агонии безошибочно определяют, что это – уже конец или еще возможно продолжение…