Татьяна Устинова - Близкие люди

– Господи Боже мой, – пробормотала Ингеборга, – ужас какой.

Все помолчали, как на поминках.

– Каким-то образом нужно точно установить, моя машина была той ночью в котловане или не моя, – наконец сказал Степан, – и если моя, то кто на ней ездил.

– Кто только на ней не ездит! – подала голос Саша. – Как это можно установить, когда столько времени прошло?

– Не знаю, – буркнул Степан, – понятия не имею.

– А зажигалка? Как она в котлован попала? Когда ты ее все-таки потерял?

– А черт ее знает. Я их всегда теряю, эти зажигалки Я каждый день сигареты покупаю и новую зажигалку.

Ингеборга быстро на него посмотрела. Она еще мало знала его, но, даже зная его совсем мало, она очень отчетливо расслышала в его голосе фальшь. Он явно не хотел сообщать о чем-то своему заму и драгоценной подруге.

– Я должен подумать, – сказал Степан, отвернулся и стал рассматривать рыбок в аквариуме, – Черный, оставь мне зажигалку. Может, я чего дельное вспомню. Только я еще раз хочу сказать, ребята, – я Муркина не убивал. И Петровича тоже.

– С чего ты решил, что Петровича… Петрович же от сердца умер!

– Да, – согласился Степан, – от сердца.

Им было неловко друг с другом, и это было ужасно. Степан не мог рассказать про пузырек, найденный в спецухе Петровича, Саша нервничала, а Чернов делал вид, что ничего не замечает.

Кроме того, и зама, и офисную барышню, как про себя называла платинововолосую Ингеборга, вконец измучило любопытство – появление шефа на людях с дамой, очевидно, было явлением редким и загадочным, требующим немедленного и долгого обсуждения.

Поэтому ужинать ни зам, ни барышня не остались. Чернов еще потискал Ивана, покрутил, потряс, пободал, выражая нежность, а платинововолосая напоследок оглядела Степана и Ингеборгу встревоженными оленьими глазами, и они ушли. Последний раз мелькнули белые волосы и стильная куртка “Беннетон”, швейцар в “драконовом”, только синем, халате распахнул перед ними дверь, и они исчезли из виду.

– Пап, а мы что, тоже есть не будем?

– Будем, будем, – успокоил Степан сына.

Голова болела, в ней было множество всякого-разного, неприятного и страшного, поэтому в данный момент Павел Степанов Ингеборгу совсем не боялся и думать о новом способе дрессировки зверей ему было некогда.

– Что такого ты знаешь про эту зажигалку? – спросила Ингеборга. – Что ты не стал им говорить?

– Я не стал им говорить, что я свою зажигалку “Кельн Мессе” выбросил в офисе заказчиков где-то в начале апреля Даже день можно точно установить, потому что у меня в ежедневнике записаны все дни, когда я у них бываю. Это целая история, визит в офис к заказчикам! В апреле я был у них только один раз и зажигалку там выбросил. Точно. Я никак не мог прикурить, в ней газ кончился. Я щелкал, щелкал, как дурак. А потом выбросил ее в корзину. А эта, видишь, работает!.. – Он снова щелкнул зажигалкой и посмотрел на ровное пламя. – Я привез с выставки две – себе и Сашке. Сашкина у нее. Следовательно, это третья.

– Третья?

– Ее мог привезти только Белов. Или это просто какие-то космические совпадения. Таких не бывает.

– Ты же сам сказал, что Белов тогда не курил!

– Ну и что? Он мог просто прихватить ее как сувенир.

– То есть ты считаешь, что в котловане ночью был твой второй зам?!

– Или кто-то, кому он подарил эту дурацкую зажигалку.

– Подарил? – переспросила Ингеборга изумленно. – Кому он мог ее подарить?!

– Кому угодно, – сморщившись, сказал Степан, – Чернову, к примеру. Это вполне в его духе. Тем более Черный злился, что в Германию не он полетел, а Белов. Понятно?

Приговора осталось ждать совсем недолго. Недаром и снег пошел. Снег в мае после такой жары – верный признак наступающего конца света. Порой ему самому трудно было разобраться в собственных мыслях – где спектакль для деревенских идиотов, а где правда.

Ужасная правда, которая грозила ему клюкой, как смерть, и тень от этой клюки подступала к нему все ближе и уже почти касалась сбитых носов его ботинок.

Дьявольские тени больше не тревожили его, но тех нескольких разов было вполне достаточно. Он знал, что в следующий свой приход сатана потребует от него жизнь, и он безропотно и трусливо отдаст ее, потому что бороться он никогда не умел и вообще не знал, как это делается.

Он замычал от жалости к себе и от сознания, что теперь-то его жизнь уж точно пропала, и взялся руками за голову. От этого движения тени шевельнулись в углах, а собственная голова показалась ему чьей-то чужой головой.