Элиз Тайтл - Ромео

Она помахала в ответ и проследила за ним взглядом, пока он шел по тротуару в противоположную сторону.

И, только когда она уже потянулась к ключу зажигания, то с ужасом заметила это. На приборной панели. Ярко сверкающее на солнце. Золотое сердце. В точности такое, какое она видела вчера ночью на кошачьем ошейнике. Только теперь это была не бирка, а медальон. Какой безумный, тошнотворный трюк. С негодованием и отвращением она швырнула дешевую побрякушку в отделение для перчаток. С глаз долой — из сердца вон.

Два часа спустя после траурной церемонии Сара стояла у вырытой могилы сестры на маленьком еврейском кладбище на окраине Колма, некрополя, расположенного на юге Сан-Франциско. Сара поймала себя на том, что в столь скорбный момент думает не о чем-нибудь, а об этом отвратительном медальоне в форме сердца. Кто мог подложить его к ней в машину? Тот же псих, который подсунул под дверь письмо? Любитель кошек? Фанат Ромео? Или все это — лишь часть очередного, на этот раз более зловещего, замысла? Что, если за этим стоит сам Сердцеед? Что, если Ромео избрал следующей жертвой ее?

Неудивительно, что эти чудовищные мысли отодвигали на задний план горечь утраты.

Лгунья. Все это лишь отговорки. Как насчет вины, Сара? А? Ты забыла, как втайне мечтала о смерти Мелани?

Не есть ли это исполнение желаний? Как думаешь, Фельдман?

А ты, Ромео? Что думаешь ты? Как ты относишься к исполнению желаний?

Где же скрывается этот злодей? Сара чувствовала, что он где-то рядом — его присутствие было незримым и зловещим, — и почти ощущала, как он смакует свой успех.

Она заставила себя выкинуть из головы эти бредовые мысли и сосредоточиться только на Мелани, которая, бездыханная, лежала в скромном сосновом гробу, ожидая погребения рядом с матерью.

Может, как раз сейчас Мелани и Черил радуются встрече там, на небесах? Хотя вряд ли. Ее мать и сестра не слишком ладили друг с другом при жизни. И, похоже, смерть не сблизит их. Мелани, как и отец, не прощала матери слабости. Они были из когорты сильных. Упорных. Теперь Мелани мертва. А отец с трудом вспоминает, как его зовут.

Доктор Симон Розен не смог проститься со своей старшей дочерью. Он даже не знал, что его любимой девочки уже нет в живых. Доктора, и в первую очередь Фельдман, опасались, что его слабое сердце не выдержит боли утраты. До сих пор никто не удосужился поставить Сару в известность о том, что у отца проблемы с сердцем, — даже Мелани, которая вполне могла бы использовать этот козырь с тем, чтобы усовестить сестру и заставить ее стать более послушной и внимательной дочерью. Впрочем, Сара догадывалась, почему Мелани умалчивала об этом. Наверное, боялась услышать язвительную реплику типа: «А я и не знала, что у него есть сердце». Она тут же представила, как могла бы отреагировать Мелани на это замечание: «Это не он бессердечный, Сара». И голос ее исполнен негодования, возмущения, раздражения.

Впервые за сегодняшний день у Сары увлажнился взгляд. Прости меня, Мел. Я вовсе не бессердечная. Хотя мне было бы гораздо проще жить, будь я такой.

Она поймала на себе взгляд Фельдмана. Психиатр стоял слева от нее, довольно близко, так что мог и коснуться, но он, разумеется, избегал этого. Очередной ее истерики он попросту боялся. Тем более на публике. На похоронах собрались коллеги Мелани, соответственно и его. Что бы они подумали, случись Фельдману — уважаемому и почитаемому мэтру — приобнять безутешную сестрицу и получить в ответ оплеуху?

Сара с тайным удовольствием вообразила себе подобную сцену. Светило психиатрии корчится под ее ударами. Шок и ужас на лицах окружающих. Психотерапевт, некогда врачевавший ее, унижен и оплеван. Постой-ка, Фельдман, не ты ли говорил мне, что лучше выплеснуть гнев, нежели его сдерживать? Или, того хуже, обратить его на себя? Не это ли ты твердил мне денно и нощно? Что скажешь, Фельдман?

— Это называется репрессией, Сара, — звучит его голос с мелодичным венгерским акцентом. — Ты отчаянно боишься оглянуться, заглянуть в себя.

Ей — восемнадцать. Она чопорно сидит в кожаном кресле в кабинете доктора Стэнли Фельдмана. Руки она скрестила на груди, словно защищаясь.

— Я не жалуюсь, Фельдман. С чего бы мне жаловаться?

— Тогда почему ты здесь?

— Я вскрыла себе вены. И сделала это неумело. — Бойко щебечет. Улыбается. Длинные рукава рубашки прикрывают свежие, незарубцованные раны.