Матс Ульссон - Наказать и дать умереть

В тот раз мы так и просидели весь вечер за уличным столиком. Кристер выкурил почти всю красную пачку «Принца», судя по надписи «Smoking kills» [17] Курение убивает (англ.) . купленную за границей, и выпил четыре больших виски. Мы прервались только один раз, по просьбе фоторепортера, пожелавшего снять нас вместе.

– Как тебе пришло в голову организовать гастроли Томми Сандерса? – удивился я. – Разве у него так много поклонников?

– Достаточно, как ни странно, – отвечал Кристер. – Особенно в провинции. Здесь не такие снобы. Тот, кто засветился на телевидении, соберет любой паб, я даже не сомневался в этом. А Томми был на телевидении.

– Но ты не хуже меня знаешь, какой он… ненадежный.

– Определенный риск, конечно, есть, – вздохнул Кристер. – Главное – придерживаться нормы по алкоголю: два холодных пива по утрам, перед тем как сесть в машину, два в обед и три-четыре непосредственно перед концертом.

– И что же случилось в пятницу?

Я поднял воротник пальто и сунул руки в карманы, пытаясь согреться. Я жалел, что не надел шапку, и завидовал шевелюре Юнсона а-ля Род Стюард.

– Он перебрал, напился в стельку. В том самом кабаке возле отеля, где ты его встретил. Обидно! Самое гадкое место нашего турне. «КВ» в Мальмё, по крайней мере, престижней. – Он закурил очередную сигарету, отбросил со лба волосы, необыкновенно пышные для мужчины за сорок, и, понизив голос, добавил: – Кроме того, там хорошо платят.

– И сколько вы получаете? – поинтересовался я.

– Где как. В «КВ» – пятьдесят пять, в других местах – по десять – пятнадцать, все зависит от сборов.

– Но ты ведь что-то берешь себе?

Он кивнул:

– Половину. Мы экономим. Номер снимаем только для Томми. Я ударник, Чурбан играет на бас-гитаре. По правде говоря, Томми обычно останавливается в мотелях, только в Мальмё потребовал более-менее приличный отель. Я храню квитанции; если бронировать по Интернету заранее, обходится совсем недорого.

– А ты и Чурбан?

– Что?

– Где вы живете?

– Спим в машине – так повелось. Чурбан – отличный блюзовый барабанщик, он никогда не наживался на этих турне, и ему плевать, что думают другие. Я ничего не беру за свою игру, Чурбану отстегиваю его процент, конечно.

Чурбана, собственно, звали Рогер Блумгрен. Он был коренастый и маленького роста, за что и получил свое прозвище, и специализировался на блюзе и рокабилли.

– И где сейчас Чурбан? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами Кристер. – Мы закончили дела с полицией и теперь едем домой в Хагфорс. Потом он, вероятно, возьмет билет на поезд до Стокгольма. Так всегда было.

– Что же все-таки случилось в пятницу? – допытывался я. – Ты знаешь девушку, что была в постели с Санделлем?

– Нет, я не видел ее. Я приехал забрать Санделля на концерт и понял, что играть он не может. Он уронил губную гармошку, а потом взял гитару задом наперед и вылил в себя полбутылки вина.

– Но где он мог ее встретить?

– Понятия не имею. – Кристер пожал плечами. – Позволь мне взять еще пива, тогда я продолжу.

– Нет, сегодня плачу я.

Приятно оказаться в теплом помещении, пусть даже на то короткое время, какое понадобилось бармену, чтобы нацедить бокал.

Кристер Юнсон снова закурил, сделал три хороших глотка и только потом продолжил:

– Ты ведь знаешь, каков он. Падок на женщин. «Прекрасных дам», – передразнил Кристер, подражая манере Санделля выражаться высоким слогом.

– Но женщины сами к нему липнут.

– Санделль много говорил о мадам, с которой ты был в пятницу. О том, что она слишком хороша для тебя и он просто обязан заняться ею.

– Вот как! – Мне стало не по себе оттого, что Ульрика Пальмгрен фигурировала в этой истории.

– Могу я открыть тебе секрет? – спросил Кристер тоном, не предполагающим возражений. – Все это пустое.

– Что пустое? – не понял я.

– Он ни на что не способен. Он не боец на этом фронте.

– Не боец на этом фронте? – переспросил я.

– Именно. И за это я, пожалуй, больше всего зол на Санделля. Я много с кем ездил – и с ворами, и с убийцами, с гомосексуалистами и педофилами, – но никто не вел себя так, как Санделль. Мы с Чурбаном делаем все: устанавливаем, погружаем и разгружаем, а он сидит с бутылкой вина и двумя-тремя «прекрасными дамами» в гримерной и рассуждает о блюзе, и о поэзии, и о том, какие у них красивые руки, и что он мог бы нарисовать их обнаженными после концерта, у них ведь такие тела. И они, конечно, соглашаются, раздеваются и позволяют писать с них картины, если он того хочет.