Лилия Беляева - Убийца-юморист

Он принял меня нормально. Не отмахнулся, не стал, как бывает, изображать крайнюю занятость, намекая на то, что хоть ты и журналистка, а я на тебя плевал, мало ли вас развелось и ходют, ходют, высматривают. Молодой парень. Мы с ним сразу нашли общий язык. Хотя ничего нового я от него не узнала.

— В остатках чая был клофелин. Но она его принимала от давления. И в организме с избытком было этого самого… Кто-то мог подсыпать? Мог. Надо искать. Чем и занимаемся. С другой стороны, она сама могла превысить дозу. Почему? Ну не рассчитала… Или, может, жить надоело… Такое тоже бывает.

— А может так быть, что отравили её совсем другим препаратом, а клофелин сыпанули в чашку для отвода глаз?

— Запросто, — ответил следователь. — Сейчас столько способов есть! Столько лекарств-ядов из-за границ навезли! — Он отхлебнул из стакана черный, с парком, кофе, встал из-за стола, прошелся справа налево, слева направо, продемонстрировав хороший рост. — Почему вы именно этим делом интересуетесь? — остановился резко и глянул на меня в упор карими, блестящими глазами.

— Потому что умерла или погибла поэтесса… Я её знала…

— Ясненько. Ну что ж, звоните, заходите. Если будет что-то новенькое сообщу…

— Спасибо, — сказала я. — Хочу верить, что вы найдете ответы на вопросы.

— Но не сразу. Как хотите, но дел невпроворот. Сами знаете — убийство за убийством… Сил не хватает… Бегаешь с высунутым языком…

— Понимаю… Но скажите, у вас хоть есть уже фоторобот этого парня, что приходил на дачи с этими «благотворительными продуктами»?

— Пока нет. Приоткрою маленькую неувязочку: он в черных очках был, в усах. Усы могут быть наклеенные. Но усы всегда бросаются в глаза. Очевидцы запомнили именно их. И очки. Трудно с такими данными рисовать фоторобот…

Куда дальше? Решила идти в Союз писателей, уточнить, кто умер за прошедшие три месяца. Кроме тех, чьи фамилии значились в странном списке. Союзов, как оказалось, было несколько, в зависимости от политических и национальных симпатий. В том, где состоял Семен Григорьевич Шор, значившийся как драматург, поэт и переводчик, встретили меня очень любезно, но попросили подождать, потому что именно в эти минуты решался вопрос о дачах в Перебелкине. На этих дачах, как я поняла, до самой смерти поселились-угнездились всякие литературные начальники ещё советского периода, и теперь они хотели приватизировать эту общественную собственность. В приоткрытую дверь кабинета я увидела вдруг сверхизвестного поэта Отушенку, как оказалось потом, специально прилетевшего из Америки, где он спасается от нашей российской демократии, которой когда-то пел дифирамбы. Прилетел же он для того, чтобы убедить широкую общественность в том, что ему следует отдать дачу в собственность. Я имела возможность услышать его аргументацию:

— Мои заслуги перед отечественной литературой… Я давно живу на этой даче… Я не настолько богат, чтобы купить себе новую дачу…

— Побойтесь Бога! — вскричал тонкий женский голосок. — Как можно! Это же не государственная собственность, а общественная! Эти дачи принадлежат всем писателям! Почему вы хотите их ограбить? На каком основании?

— На основании своих заслуг перед отечественной литературой! — живо отозвался длинный костлявый старец. — И не вижу здесь ничего аморального!

— Я согласен с Александром Евгеньевичем, — пробасил некто. — Пишите в протокол. Поддерживаю эту идею. Чего скрывать: в Союзе есть люди заслуженные, а есть так себе… И я, Борис Жатинский, за барахло себя считать не намерен. Я перевел десятки книг. Почему же мне не получить в собственность немного дачной площади?

— Побойтесь Бога! — вскричал тот же тонкий женский голос. — Литфонд это товарищество, это прежде всего забота о самых бедствующих…

«Ну и ну, — подумалось мне, — и тут разбойничьи нравы». И уже ничуть не удивилась, когда этот самый литначальник Борис Жатинский принял меня с раздражением человека, которому не удалось ухватить лакомый кусок, а все остальное ему, стало быть, до лампочки.

— Шор? А что Шор? — бранчливо переспросил меня сильно пожилой толстячок, с трудом запихавший себя в коричневые вельветовые брюки. В глаза он мне не смотрел. — Шор был переводчиком… в основном… Ну драмы писал… Что еще? Ну умер. Сердце. Сейчас масса народу умирает от сердца. Вы пришли удивляться? Что поделаешь — сначала живем, потом умираем. Кстати, он не принадлежал к нам, «левым». И к «правым» не принадлежал. Барахтался сам по себе… не осуждаю. Его право.