Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения

Крюков сунул в рот папиросу.

— Что вы съезжаете на какую-то ерунду? При чем тут квартиры? Не в этом дело.

— А в чем? — спросил Журковский.

— Ты сам уже дал ответ на этот вопрос. В том, что он идеалист. Причем идеалист, лишенный обязательного атрибута выживания в политике: он лишен жестокости. Напрочь. И это — приговор. Были в политике величайшие идеалисты, которые жили долго. И у власти находились долго. Но все они отличались чрезвычайной жестокостью, которая этот их идеализм компенсировала. Вот Сталина хотя бы взять. Романтик! Но вместе с тем — откровенный уголовник. И романтика у него, в общем, тюремная… Но — держался старик, долго пыхтел… Гитлер тоже не прагматик, если уж копнуть как следует… Но — зверь!

Последнее слово Крюков произнес с каким-то даже уважением.

— А Греч — он идеалист без жестокости. Ничего у него не выйдет. На этих выборах ему ни синь пороху не светит, это я точно говорю.

— И что же? Вот ты, к примеру, разве не будешь за него голосовать? спросил Журковский.

— Я вообще ни за кого не голосую. Уже давно. — Крюков закурил новую папиросу. — Да… Давно… Все они сволочи… Но, знаешь, за Греча, пожалуй, в этот раз пойду, опущу бумажку… Именно потому, что безнадежное дело. Только поэтому.

— Да почему же безнадежное? — удивился Журковский с неожиданным для самого себя раздражением. — Что, есть другие кандидатуры? Кто? Ты видишь кого-нибудь, кто мог бы… Кто был бы…

Он вдруг понял, что не может сформулировать одним словом то, что хотел сказать о Грече. Слишком много он мог о нем сказать. Вдруг Журковский почувствовал, что пассивная созерцательность, составлявшая последние годы все его существование, смертельно надоела ему, что он хочет действовать. Правда, в чем эти действия должны заключаться, он тоже не смог бы сейчас для себя определить.

— Ладно, Толя. Давай спать, — улыбнулся Крюков. — Правильно, Карина Назаровна?

— Да, конечно, Гоша. Конечно. Время-то какое? Утро уж на дворе. А утро, как говорится, вечера мудренее.

— Все, господа. Я отчаливаю.

Гоша встал.

— Куда же вы, Гоша? Ведь Галя сказала, что можете остаться…

— Да ладно вам, Карина Назаровна, — еще шире улыбнулся Крюков. — Я себя в своем Городе чувствую, как в собственной квартире. Люблю гулять по ночам. А по утрам — еще больше. Это у меня с юности. Знаете, когда идешь домой из гостей пьяный, а люди вокруг — на завод… Так приятно… Ладно, пошел. Кстати, Толя, забыл совсем — с дверью ты знаешь что сделай?

— С дверью? — не понял Журковский.

— Ну внизу, на лестнице.

— А-а… Что?

— Набери на компьютере текст — мол, администрация района в связи с участившимися квартирными кражами просит запирать дверь… И приклей там скотчем. Должно подействовать. У нас власть любят.

Журковский, несмотря на то, что уснул уже ранним утром, проснулся, как обычно, в восемь.

«Сколько же я спал, интересно? — подумал он. — Часа два с половиной… Вот она, старость. Правду говорят, что старики могут почти не спать. Или они просто спят на ходу? Компенсируют ночную бессонницу?»

Анатолий Карлович быстро оделся и вышел на кухню, где его, как всегда, уже ждали чашка горячего кофе, сосиски и бутерброд с сыром.

— С добрым утром, — сказала Галя.

Она стояла у плиты спиной к мужу и не повернулась, когда он вошел. Журковский улыбнулся и ответил, как всегда отвечал по утрам:

— Привет, солнышко.

Он находил в банальном, нет, находящемся даже за гранью банальности «солнышке» особую прелесть. Журковскому казалось, что он элегантно разрушает сложившийся стереотип, выворачивает пошлость наизнанку и, очистив слово от привычных и мелких ассоциаций, возвращает ему свежесть, наполняет новым, глубоким смыслом.

Размышлениям о новом значении старых, затертых штампов он любил предаваться за едой, а по утрам у него всегда был хороший аппетит. Продолжая улыбаться, Журковский уселся за стол и принялся за сосиски, обильно намазывая их горчицей («В мои годы вредно с утра острое, да пес с ним!..»), запивая крепким горячим кофе из массивной, на четверть литра, чайной чашки («Наркомания какая-то! Пора дозу снижать!») и поглядывая на жену со смешанным чувством нежности и благодарности.

Приятно, черт возьми, быть уверенным в том, что утром, когда он проснется и выйдет на кухню, его всегда будет ждать горячий завтрак и чашка кофе. Что бы ни случилось.

— Мне деньги нужны, — сказала Галина, налив себе кофе и усевшись напротив мужа. — У тебя сколько осталось?