Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения

— Ну так… Не особо. Нес всякую херню.

— Какую?

— Да бред разный… Ты в самом деле, что ли, ни хрена не помнишь?

— Не-а, — нарочито безразлично ответил Гоша. — Как отрезало. Водка такая, что ли? С димедролом или с чем еще… Мозги начисто выключает.

— Это точно. У тебя-то выключает… Давай, Крюк, завязывай, ей-богу…

— А что было-то? — продолжал допытываться Гоша. — Не грубил я там никому?

— А кому? — быстро переспросил Миха.

— Ну… С кем мы там сидели?

— С кем?

— Ты чего, Миха? К тебе ведь пацаны приходили. Это с ними, что ли, я сцепился?

— Сцепился… Ты скажи спасибо, что пацаны правильные были. А то сцепился… Ты бы как сцепился, так и… Кранты, в общем, тебе были бы. Это люди серьезные, ты смотри, лишнего не болтай…

— О чем?

— О ребятах этих. Ребята серьезные.

— А чего они к тебе приходили, эти «серьезные»?

— Так… — неохотно ответил Миха. — Заказик один им нужно сделать…

— Что за заказик?

— Ну, просили помочь там… Короче, это не важно. — Миха испытующе посмотрел на Крюкова. — Да-а… Совсем ничего не помнишь? И как дурь курил, тоже не помнишь?

— Дурь? Я? Да я в жизни наркоты не…

— Ладно, с тобой все ясно. — Миха опять покачал головой. — Тебе почиститься бы, что ли…

— Ага. Есть там у тебя ватничек какой? И штаны?

— Найдем.

Через пятнадцать минут Крюков уже топтался на троллейбусной остановке. Как он и предполагал, Миха выдал ему полный комплект одежды — потертый, грязноватый черный ватник без воротника, какие носят заключенные на зоне, солдатские галифе и кирзачи, дышащие на ладан, но способные выдержать путь от кладбища до центра города, где находилась Гошина квартира. Сапоги, правда, были размера на два меньше, чем требовалось Крюкову, и от этого его походка, и без того неуверенная, приобрела совсем странный, танцующий характер.

Несмотря на кажущуюся легкость передвижения, чувствовал себя Гоша хуже некуда. Похмелье, усугубленное непривычным для него действием марихуаны, да не простой, а, по словам вчерашнего Витали, какой-то особенной, мучило Крюкова с невиданной силой. Земля уходила из-под ног, голова болела с каждой минутой все сильнее, застывшее за ночь тело ломило, и, в довершение всего, кажется, начала подниматься температура.

Троллейбус оказался набит битком.

«Откуда здесь люди-то? — с недоумением подумал Крюков. — Место совершенно нежилое…»

Гоша втиснулся в салон, наступая на чужие ноги, ввинтился в плотно спрессованную массу человеческих тел и расслабился — толпа держала его, не давая завалиться в сторону. Он мог бы даже поджать ноги и повиснуть — спины, плечи, локти, давящие со всех сторон, в любом случае удержали бы его тело в вертикальном положении. Что бы с Гошей ни произошло — потеряй он сознание или, не дай бог, умри в этом троллейбусе, — так и ехал бы до центра, до той остановки, где выходит основная масса пассажиров.

Троллейбус качало, дергало, волны запахов — пивной перегар, дешевая косметика, испарения немытых тел, тонкая, кислая вонь старой, заношенной и застиранной в дешевых стиральных порошках одежды — накатывали на Гошу. Его начало тошнить, и вместе с тошнотой поднялась тяжелая, донная волна ненависти.

«Что я волнуюсь об этих гадах? — думал Крюков. — Что мне все неймется? Пусть они решают свои проблемы сами. А люди… люди как при совке корячились в этой давке, так и теперь. Ничего не изменилось. Эти их игры в политику… Какой здравомыслящий человек может хотя бы на секунду вообразить, что все делается ради вот этого народа, который трясется в троллейбусах каждое утро, который ради несчастной копейки целый день пашет на опостылевшей работе за нищенскую зарплату, при том что и платить-то ее уже никто не платит, вернее, платит, когда хочет и сколько хочет, который за эти жалкие гроши, за подаяние, считай, горбатится всю жизнь? Что ими движет, кроме личного обогащения, будь оно неладно? Что они сделали для общества, суки, что?! Ведь никто их под дулом пистолета не тащил в эту сраную политику, сами пошли. Так будьте любезны, господа. Принимайте условия игры. Либо вы — нормальные люди, то есть, заняв государственный посты, став государственными чиновниками, работаете на государство, сиречь на благо этого самого народа, именем которого вы так мило манипулируете. Либо, если вы этого не делаете, вы — мразь, подонки и негодяи, суки, волки позорные, крысы… Крысятничеством, выходит, занимаетесь, если не отдаете себя полностью служению народу… Решили для себя, очень быстро решили проблему — твари они дрожащие или право имеют. Ладно. Только кто им сказал, что они это право имеют? И хорошо ли им теперь живется? Господин Суханов в тюрьме, сидит полгода, и сколько будет сидеть, никому не ведано. Журковский в больнице, одна операция за другой, и конца этому не видно. Это лишь при его жене можно бодриться и говорить, что муж идет на поправку, — на самом деле, там все очень плохо. Врач сказал… Вчера это было или позавчера?… Не важно. Время остановилось. Просвета в этом мраке не видно. Так, следим за мыслью…»