Фридрих Незнанский - Петербургское дело

— Обижаешь, Николаич! — обиженно протянул Гога. — Когда это я сачковал?

— Обижать тебя жена будет, когда пьяный домой придешь: скалкой по башке. А я тебе дело говорю. Нам деньги за работу платят, а не за то, чтоб мы сачковского давили.

Герыч примирительно поднял руки:

— Да ладно тебе, Николаич, че ты разошелся. Все будет путем.

— Да? — сузил глаза тот. — А что тогда стоим? Ну-ка, вперед и с песней! Времени в обрез!

Гога и Герыч повернулись и потопали по улице.

— Так, Эндрюс, — обратился Николаич к Андрею, — ты свой район знаешь?

— Да. — Он кивнул в сторону переулка.

— Ну действуй!

Андрей кивнул, поправил на плече сумку и двинулся к «месту работы».

— Погоди! — окликнул его Николаич. Черкасов остановился. — Ты как вообще? Нормально?

— Да все ништяк, — спокойно ответил Андрей.

— Ну давай. И красок не жалей. У тебя в офисе чемодан флаконов — ребята позаботились.

— Здорово! — без особого энтузиазма отреагировал Андрей.

— И на технику нажми, — продолжил инструктаж Николаич. — Чтобы пооригинальней там… Это Гога под копирку работает, а ты у нас — художник. Гони живопись на полную катушку. Заделай стену под Гойю или Босха!

— Сделаю.

— Ну топай!

Когда Андрей скрылся за углом, Николаич цыкнул слюной в лужу и сказал сам себе:

— Хороший пацан. Но в голове тараканы. — Потом посмотрел, как плевок расплывается в луже, и резюмировал: — В принципе, его можно понять.

Стена, которую предстояло разрисовать, удручала своей серостью и безликостью. В Питере много таких стен. От этого и вид у города унылый. Серость плюс неухоженность. Что касается второго, тот тут Андрей ничем не мог помочь своему родному городу. А вот превратить серость в красоту, придать этим безликим стенам свое, ни на что не похожее, выражение — это было ему по силам.

Он раскрыл сумку, прикинул в уме, с чего начать, и взялся за красный пульверизатор. В этот ранний час улица была совсем пустынной, и, чтобы работа спорилась быстрей, а краски ложились изысканней, Андрей вообразил себя старинным художником, расписывающим собор. И сейчас ему предстояло изобразить самую жуткую библейскую сцену — грешников, поджаривающихся в аду.

Дьявольские рожи, которые нарисовал Андрей Черкасов, получились такими страшными, что в какой-то момент он даже подумал — не смягчить ли, не «примаслить» ли эти злобные, жесткие черты? Здесь ведь не только взрослые ходят, но и дети. Они наверняка испугаются. Но, чуток поразмыслив, Андрей оставил все как есть. Пусть детишки привыкают к тому, что жизнь — не только шоколад, но в ней есть и дерьмо.

Самого главного демона он сделал круторогим и толстошеим. Широкие надбровные дуги, гневная складка между кустистых бровей, пылающие тупой, животной злобой глаза. Писал Андрей быстро, едва успевая менять баллончики с красками. Вот на лбу у демона засияла, подобно воспаленной экземе или гноящейся язве, фашистская свастика. Вот его шею и лысый череп обвил толстый, колбасообразный змей. Зубы змея вцепились в толстое, дряблое веко демона.

Повинуясь импульсу, Андрей оттенил желтой краской пустое пространство над головой у демона и написал готическими черными буквами:

«СМЕРТЬ СКИНАМ!»

Это, конечно, не входило в планы Николаича, но, в конце концов, он ведь сам посоветовал Андрею быть оригинальным. «Гнать живопись». Заделать стену под Гойю или Босха! А ведь ни Гойя, ни Босх не церемонились с обывателем. Для них все средства были хороши, лишь бы заставить обывателей забыть о жрачке и озаботиться мыслями о вечном!

Закончив работу, Андрей отошел на два шага, окинул изображение критическим взглядом и остался доволен. К тому же он уложился в отведенное время, что нечасто с ним случалось. Все-таки вдохновение — великая вещь.

Час спустя Андрей, Гога и Герыч сидели в кафе и пили пиво, закусывая жареными сосисками. Гога, большой и круглый, как шар, поглощал их с такой неимоверной скоростью, что даже сдержанный Герыч заметил:

— Слушай, Гога, мне бы твои способности, я бы тут не сидел. Вписал бы свое имя в Книгу рекордов Гиннеса большими, золотыми буквами!

— А я за славой не гонюсь, — философски заметил Гога и целиком, как удав кролика, заглотил очередную сосиску.

Андрей не участвовал в шутливой перебранке друзей. Он был задумчив и неразговорчив.

— Че, Андрюх, грустишь? — участливо спросил его Гога. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Ну, погрусти. Грусть — хорошее чувство. Оно делает нас чувствительными, а для художников это главное.