Владимир Югов - Человек в круге

И теперь он ее допрашивал, забыв про то, что она тоже плавает над землей, не греша. И она не виновата, что любила, а он, ее любимый, оказался не тем, кого она выпестовала в своей душе…

Мы обменялись с Железновским адресами еще тогда, в разгульной палатке, когда целуешься со всеми углами и, конечно, с возникающими фигурами людей. Потому я нашел его быстро. Железновский оказался дома. Он встал и двинулся в мою сторону.

— Летописец, а-а! Сколько страниц поправил?

— Ни одной, — сказал я холодно.

— Так ты себя всегда переписываешь?

— А ты видел мои рукописи?

— Видел. Размашисто переписываешь. — В его голосе появилось что-то, еще более раздражающее. — И размашисто они ее теперь допрашивают… Ты не представляешь, как распирает меня ревность. Убил бы всех за нее.

— Ты действительно ее любишь? — Мы сели с ним за стол.

Железновский опустил руки на спинку стула, нагнулся и мучительно выдавил:

— Мальчик!

Отпрянул легко от стола, правой рукой потрепал мой чуб и вздохнул:

— Ты когда-нибудь по-настоящему любил?

Теперь я поднял на него глаза:

— Конечно. Я любил здешнюю машинистку. Я чуть не сбесился, когда она уехала с нашим бывшим редактором.

— Самолюбие просто, — махнул он рукой. — Что там в ней, этой Валечке? Я как раз приехал, видел ее у вас, когда приходил к вашему редактору.

— Ты что и за нас отвечаешь?

— Ну ты даешь! Все-то ты знаешь! Все! Хорошо, что уеду. Иначе тебе бы несдобровать.

— Значит, и ты все знаешь про меня.

— Знаю. Ты же все написал. Отец погиб в сорок третьем. Хотя документа нет. Мать, правда, отсудила у государства, что муж ее считается умершим.

— Выходит, и сестры мои не воевали?

— Нет, сестры воевали. Одна из них замужем за Героем Советского Союза. Это тебя и спасло, когда ты шорох поднял в противотанковом дивизионе, не хотел полы мыть. Оружие на офицера поднимал?

— Поднимал. Офицер меня ударил.

— Доказал бы ты! Скажи спасибо, что тогда нашли под подушкой эти фотографии. «Братику от сестрички и ее мужа!» — Железновский помолчал и неожиданно предложил: — Хочешь к нам? Или — не хочешь?

Почему-то я давно был готов к этому. На это мне давно намекали. Но Назаренко когда-то сказал мне: «Никогда к ним не ходи! Даже в волейбол играть на их площадке не играй!» Я много раз потом вспоминал его эти слова и благодарил. Потому спокойно ответил Железновскому:

— Я по своей дороге пойду.

— У нас тоже можно писать.

— Это тебе кажется.

— Неужели ты не хочешь иногда помочь? Неужели ты теперь не хочешь ей помочь?

— Как? — глянул я на него. — Скажи.

— Это наша забота, а не ее. Ведь она тогда тебя чаем поила… — Он, как всегда, ехидно хихикнул. — Снизошла! К вашей персоне лично… А ты сидишь и от всего отказываешься! — Неожиданно застонал, вихрем снялось это хихиканье, уплыл издевательский, насмешливый тон: — Ее же, ее!.. Ах, как больно! Уеду, а помнить этот час буду!

— Они тебя отстранили?

Железновский взял меня за руку и повел к порогу, на улицу. Небо было темным. Как всегда, во все дни моей тут службы, на горе возвышался Романовский крест. Кто-то сегодня зажег на нем лампочку. И он освещался.

Железновский, оглядываясь, сказал почти шепотом:

— Я ударил, да! Но… Это — капля… Сейчас там они кричат, эти остальные ребята. — Опять оглянулся. — Какие все-таки ребята! Никто, понимаешь, ни-к-то, — он произнес это слово по буквам, — не раскололся. Я представляю таких, когда они служат! Нет, даже у нас народ дрянь по сравнению с пограничниками.

— Их пытают? И пытают ее? Это же несправедливо! Разве виноват начальник заставы, что ее муж сбежал? Разве…

— Да заткнись ты! «Разве, разве!»… Ты же летописец. Неужели не соображаешь? Что бы он сделал, приехав из Москвы? Он должен все раскрыть! Жертвы при таком госте нужны!.. Сними шапку!

— Зачем?

— Ну сними свою фураню, говорю тебе!

Я в недоумении снял фуражку.

— Нет уже головастика, понял, писака! Понял?! Понял, спрашиваю?!

Я постоял на месте, потом надел фуражку и пошагал к штабу отряда.

— А ты говоришь — к вам! — цедил я сквозь зубы. — Ты говоришь… И говоришь — любишь! Ты все говоришь!..

Железновский ничего не отвечал. Шел за мной. Он понимал, куда я иду. Я только не понимал, куда иду. Я иду к начальнику заставы? Или к его осиротевшей вдове? Куда я иду? Иду к женщине, которая меня очаровала запахом духов?.. Почему она так взглянула на меня, когда я, увильнув от обеда, увидел ее там, у ворот штаба? Почему так горько и печально она посмотрела на меня? Чем же я ей могу помочь теперь?