Владимир Югов - Человек в круге

Шмаринов, как рассказывал мне Кудрявцев (я уже был офицер, учился в Ленинграде на высших курсах политсостава), взял на себя и «мое дело» с нашумевшим к тому времени шпионом-писарем в самом штабе дивизии и, видимо, после того, как мы в комсомольском бюро подготовили на этот счет документы, отредактировал их в нужном русле.

И теперь мой добрый коллега по волейбольной площадке, сразу как-то постаревший, сошедший с лица, полковник Шмаринов встал грудью на мою защиту. Я не послушал Железновского, когда он стал уговаривать: нас просто не поймут! Ну и сиди, поворачивай! — крикнул я ему тогда. И — попер опять прямо к штабу, тому штабу, где была уйма этих придурков-охранников, этих, окруживших здания, танков. Куда я прорывался? Безумство мое было диким, смешным и глупым. И Железновский поддался ему. И даже, когда попятился назад, сказал — просто не поймут — и я все-таки пошел, он пошел за мной. Только потом, через годы, я потом-потом понял, что ему все это стоило идти с пацаном, которому когда-то все сошло с рук в противотанковом дивизионе! Он любил Лену. Он ее любил. Потому и шел.

Правда, мы шли с Железновским с большим уже отрывом. Мы шли все к штабу с еще неосознанной целью — то ли выручать женщину, в которую были оба влюблены, то ли кому-то сказать: так нельзя, так нельзя!.. А что — так нельзя? Почему — нельзя? И соображаем ли, куда прем?

Шмаринов остановил меня резко. У него всегда была сильная правая.

Он видел наше настроение. Мне показалось, что он в эту минуту больше зауважал Железновского. В мою сторону Шмаринов глядел с какой-то болью и сарказмом.

— Чижики!

Это было значительным ругательством Шмаринова. Когда мы проигрывали, он всегда говорил: «Чижики!»

Железновский опустил голову и пробурчал:

— Я же ему говорил!..

— Чижики! — Шмаринов не отпускал мою руку. — Ну вы… — Он обычно называл меня на «ты». — Вы этого не понимаете… А ты, Железновский, ты-то должен понять… Во-первых, тут все — инкогнито! Вы поняли? Вы, оба? Не вижу, что поняли. — Больно сжал мне кисть руки. — Не поняли, чижики! Следовательно, вы не ехали, вы не встречали, вы не видели аэродром, вы никуда не выезжали… Тем более, не шли никуда…

— Я не понял, о чем вы говорите. Что значит, мы не видели аэродром?

Железновский растерянно смотрел на своего шефа.

— Майор, в городе идут аресты. Вы это хотя бы знаете?

— Не врубился… — Железновский заморгал глазами. При свете луны это было видно.

— Пили, майор? — Шмаринов заскрипел голосом.

— Нет, он не пил, — заступился я за Железновского.

— Помолчи! — раздраженно прошипел Шмаринов. — Майор, ну это — чижик! — Кивнул опять на меня. — А ты… — Он, кажется, повторялся, однако он был взволнован, видел, что мы стараемся не понять его. — Вы сунетесь сейчас… Что вы придумали — не знаю. Но сразу попадете! Точнее, он попадет. — Снова кивнул на меня. — Вы Соловьева знаете? — Шмаринов обращался ко мне.

— Соловьева, Соловьева… — Я это пробормотал, ничего, собственно, не понимая.

— Майора Соловьева. Интенданта! Знаете? Ну с женой его где-то в самодеятельности пели?

— Знаю, — просветлел я умом.

— Дома у них были когда-нибудь?

Я сразу ответил, что не был. Я и в самом деле никогда там не был.

Шмаринов зашипел:

— Марш! Марш в казарму! Бегом! Бегом!

Железновский будто очнулся:

— Дмитрий Васильевич, а если…

— Никаких — «если!» — рубанул полковник рукой. — Никаких! Пусть сидит — как мышка!

Я что-то начал понимать.

— Его взяли? — спросил зловеще. — Соловьева?

— Не твоего ума дело! — оборвал меня Шмаринов. — Беги!.. Погоди… Тебе тут кое-что передали. Прочтешь — и сожги.

Я шел, а не бежал. Я всего теперь боялся. Я понимал, что мой славный партнер по волейболу в эту минуту думает и обо мне. Что-то может со мной случиться. Я до этого не раз читал: обычно-то все случается с теми, кто участвует в событиях. Я — участвовал. Я встречался, я видел, я ехал, я уже где-то, пожалуй, трепался. Значит, я — трепло. Я не оперативный работник СМЕРШа. Это главное. Я — чужой человек. Я варился в этой чаше. Потому знал. Что-то знал. И многое знал. И Шмаринов прав. Я должен бежать, а потом лежать на своей солдатской койке. Среди солдат я солдат. Я слишком далеко зашел в своей вольнице. И за это я расплачусь. Как же останется без меня мама? Что будет с братишками, если меня теперь же, тоже обвинят, заберут? Докажу ли я, певший с ней, с этой дурой, дуэтом очередную модную песенку, что я с ней ни о чем больше не говорил? Что я им скажу в ответ, если они мне станут втолковывать, как втолковывали начальнику заставы Павликову то, что они хотели ему втолковать? И этому лейтенанту, замполиту, и этим всем остальным, наверное… Они же не слушают! Они же только говорят сами! И говорят глупо, предвзято, без всякой логики!