Владимир Двоеглазов - Ищу комиссара

— Товар.

— Что?.. — едва слышно спросила мать.

— Товар, — повторил мужчина. — Побрякушки от Игнатьича… Да поживее, мне некогда!..

В квартире было полутемно — стекла давно повыметало взрывами, и окна наглухо зафанерили: иначе, будь хоть немного посветлее, мужчина, наверное, догадался бы, что зашел не туда: достаточно было взглянуть на превратившуюся в скелет женщину и старичка-мальчонку, чтобы понять, что разговор о «побрякушках» (золотых изделиях) здесь более чем неуместен.

Однако, когда мать слабым голосом попыталась выяснить, о каком Игнатьиче идет речь, мужчина, наконец, понял все. Грубо выругавшись, он принялся неспешно складывать продукты обратно в армейский вещевой мешок — да и куда было ему спешить? Кто мог помешать ему в этом доме: он шел сюда по трупам, оставленным у крыльца, на лестнице, у дверей квартир, а эти двое — женщина и мальчонка— станут такими же трупами не сегодня, так завтра.

Васька, словно крысенок, следил из угла, где стояла буржуйка, как исчезают в мешке банки и свертки (мужчина укладывал их обстоятельно, матерясь, что потерял время), и, когда вот-вот должен был исчезнуть и хлеб, бросился к столу, схватил буханку и впился зубами в холодную горбушку. Мужчина брезгливо протянул руку, вырвал хлеб, а Ваську столь же брезгливо отшвырнул обратно в угол, причем сделал это без всякой ярости и даже без особой ругани: мало ли что взбредет в голову голодному сорванцу, а вот с Игнатьича, давшего ложный адрес, следует спросить по всей строгости. Уложив наконец и хлеб, мужчина аккуратно завязал тесемки, вскинул мешок на плечо и вышел, даже не притворив дверь.

Обезумев от запаха хлеба, от того, что горбушка уже была у него в зубах и он не смог откусить даже крохотного кусочка, Васька кинулся следом; на лестничной площадке он споткнулся «об тетю Зою» — она лежала здесь, завернутая в байковое одеяло, уже неделю, и Васька так и называл ее — «тетя Зоя», будто живую; улица ослепила его светом и снегом, но он разглядел, что мужчина в белом полушубке с вещмешком за спиной ушел недалеко — он и тут не спешил: размеренно и твердо шагал по тропке между сугробами, как давно уже не ходили качающиеся от голода ленинградцы.

Бежать за ним сил не было. Васька беспомощно, щурясь от слепящего снега, остановился — и вдруг увидел милиционера. Милиция редко появлялась на Охте; во всяком случае, Васька, кажется, не видел ни одного за всю блокаду, их и вообще мало, наверное, оставалось в городе; но сейчас, когда милиционер был особенно нужен, он вдруг появился.

— Дя… денька!.. Дя!.. — осекающимся голоском запищал Васька. — Вон тот!.. У него хлеб!.. Много хлеба!.. Мешок!.. Хлеб!..

Зимой 41-го в Ленинграде не требовалось долго разъяснять, что такое человек, идущий по городу с мешком хлеба. Конечно, он, возможно, получил какое-то задание и хлеб был у него по праву, но проверки такой человек требовал безусловно.

— Стой! — крикнул милиционер. Мужчина в армейском полушубке оглянулся и ускорил шаг, но не побежал. — Стой! — Милиционер неловко, с трудом извлек из кобуры пистолет — скрюченные холодом пальцы почти не слушались. — Сто-о-ой!.. — Милиционер дважды (Васька не видел: в человека или в воздух) выстрелил и бросился по тропинке, но неожиданно упал, будто подкошенный.

— Дяденька-а! — запищал Васька, пробираясь меж сугробами к милиционеру. — Дяденька… он в дом зашел… дяденька-а!..

Милиционер лежал лицом вниз, не двигаясь; рука с пистолетом утонула в сугробе. Васька взял его обеими руками за плечо и попытался повернуть хотя бы на бок, — и милиционер вдруг легко перевернулся на спину. Глаза его, глубоко утонувшие в глазных впадинах, остекленело тускнели, словно вода из глубокого колодца. Васька понял, что милиционер мертв.

А тот, в белом армейском полушубке, заскочив в какую-то подворотню, исчез навсегда.

…Как же все получилось, Лидер?..

Большая комната Игоря на втором этаже была залита светом: горели все три стосвечовые лампочки в хрустальной люстре, горел желтый торшер у журнального столика, горела настольная лампа с зеленым абажуром на двухтумбовом письменном столе. Игорю казалось, что при таком свете девушка будет чувствовать себя уютнее и непринужденнее. Сейчас он словно бы хотел доказать, что девушке нечего опасаться.

Свет нужен был и самому Игорю: он чувствовал, что в эти минуты здесь происходит нечто гораздо более важное, значительное, чем обычная встреча Нового года с девушкой, которая ему нравится.