Лев Альтмарк - Я — стукач

Хотя нет. Что-то, наверное, всё же должно измениться. Иначе быть не может. Потому что так, как оно есть, действительно дальше уже нельзя. Это любому ясно. В поведении окружающих людей уже сейчас что-то незаметно изменилось. Это пока не очень бросается в глаза, но я-то чувствую. Глаз у меня намётанный.

А в моей жизни — изменится ли что-то в ней? Что бы я хотел изменить сам? Работа, зарплата, окружение — ну, этим-то никогда не бываешь до конца доволен. Но мириться, в общем-то, можно. Книги, пластинки, магнитофоны, модные тряпки — это вообще бред какой-то… Другое — изменится ли? От своей второй жизни, потаённой и постыдной — избавиться бы раз и навсегда, забыть её, как кошмарный сон, чтобы жить, как многие другие. Как я мечтаю быть похожим на них!

С другой стороны, страшно за грядущее. Я боюсь перемен, хоть и стремлюсь к ним всей душой… Но чего же я боюсь, чёрт возьми?! Что я могу потерять? Никаких благ и преимуществ перед остальными эта вторая моя жизнь мне не принесла. Ни почёта, ни уважения, ни малейшего удовлетворения. Я не борец за идею, да и не встречал, если говорить честно, таковых вокруг себя. Может, моё второе «я» настолько крепко вошло в плоть и кровь, что я уже не в силах от него отказаться, и живу этой своей второй жизнью, как главной? Страшно…

Ни ночью, ни днём, ни на работе, ни дома не покидают меня эти мысли. Я стараюсь отвлечься — часами сижу в курилке, накуриваясь до одурения со случайными собеседниками, зарываюсь с головой в работу, многословно обсуждаю по телефону последние альбомы с пластиночными клиентами, исписываю корявыми рифмами один листок за другим. Только ничего не помогает. Сколько же это будет продолжаться?

— Тебе звонили из Москвы, — сказала мама, едва я в тот день вернулся с работы.

— Кому это я в Москве понадобился? — недовольно пробурчал я.

— Сказали, из издательства. Если случайно окажешься в Москве, просили к ним подойти. Что-то говорили про сборник, но я не запомнила.

Я мотаю головой, и вдруг до меня доходит смысл сказанного. Отрадная новость. Неужели?! Смотри-ка, перестали отфутболивать без лишних объяснений. А вдруг и в самом деле что-то сдвинулось с мёртвой точки? Вот здорово-то!

От неожиданности я замираю на месте и в первый момент никак не могу сообразить, что нужно раздеться, пойти умыться и сесть ужинать. Подрагивающие пальцы с трудом расстёгивают пуговицы на куртке. С радостно колотящимся сердцем я сдираю галстук, не в силах аккуратно распустить узел, и лечу к умывальнику, чтобы подставить сразу же раскалившийся затылок под струю холодной воды.

Конечно же, первые мои стихи, рифмованные переложения гремящих вокруг нас лозунгов, были бездарны и глуповаты, и мне с каждым днём всё более и более было за них стыдно. Но ничего иного написать я не мог, тем более их охотно печатали многотиражки, а иногда до них снисходила и вальяжная областная газета. Я даже наивно полагал, что становлюсь потихоньку поэтом. Приятно, знаете ли, видеть свою фамилию под стихотворением, отпечатанным на широком хрустящем листе, пахнущим свежей типографской краской.

Но рано или поздно это приедается и надоедает, потому что чувствуешь, что выше газеты твои вирши не потянут. Толстые столичные журналы, куда по инерции каждые два-три месяца я посылал подборки, упрямо отделывались стандартными отказами, в которых меня вежливо называли «уважаемым автором», но журналам, честное слово, уважать меня было не за что. Они были правы даже в том, что частенько не удосуживались возвратить присланные экземпляры опусов и отделаться парой дежурных фраз. Что ж, это, наверное, было справедливо.

А потом на моём горизонте появился Виктор. Страх, поселившийся в моём сердце, стал неожиданно рождать какие-то новые неясные и расплывчатые образы. Отрываясь от повседневных грязных делишек, я чувствовал, что мне необходимо хотя бы в стихах по-настоящему излить свою душу. Без них мне совсем была бы труба. Но стихи перестали получаться, потому что страх — плохой соавтор.

И тогда родился гнев. А с ним, наконец, и стихи. Таких стихов я писать уже не хотел, но не писать не мог. Их становилось всё больше, они душили меня, и нужен был какой-то выход, иначе я задохнусь. Однажды я решился, перепечатал некоторые из своих новых стихов на машинке и отправил уже не в журнал, а сразу в издательство. Особых надежд я не питал, и всё же…

Впервые за последние несколько дней я с удовольствием ужинал вместе с родителями, потом неспеша пил чай у телевизора, по которому всё ещё бесновался несчастный Темирканов. Но для меня в его печальной музыке уже прослушивались первые жизнерадостные и бодрые нотки. Наверное, так и должно быть: даже в самой трагической мелодии должно быть что-то светлое. Но услышит это только тот, для кого оно предназначено. Иначе мир окончательно погрузится в беспросветный мрак.