Наталья Баклина - Муж на час

— Тихо, мамочка, тихо, всё нормально, всё обошлось, — успокаивала Людмила мать, делая Игорю глазами знак, чтобы увёл Соньку.

— Люда, ты не против, если мы с Соней твой чемодан распотрошим? — понял её Игорь.

— Потрошите, только в другой комнате, хорошо? Мам, ну успокойся. Всё ведь закончилось. Понимаешь, всё!

— Понимаю, доча, всё понимаю. — Галина Андреевна тяжело опустилась на кровать. — Не надо было тогда отцу заставлять Аркадия на тебе жениться. Понятно было, что вы не пара. Но стыдно нам было — обесчестил девку, что соседи скажут. А оно, видишь как. Да отмахнулись бы мы от тех соседей, если б знали, как тебе с этим иродом жить придётся, и что он в конце концов удумает тебя со свету сжить!

— Мама, я прошу тебя, не надо! — Людмила села рядом и обняла мать за плечи. — Я не хочу, чтобы Сонька услышала эти наши разговоры и начала ненавидеть отца. Он умер, понимаешь? А о мёртвом либо хорошо, либо никак.

— Правильно, бог не Микитка, видит, где хлипко, — согласилась мать. — Чего уж я, он своё получил. А то, что без могилы останется, это правильно. Не знаю, кто захотел бы к этому ироду на могилу ходить!

— Ну почему без могилы, мы урну с прахом к его маме в могилку зароем, Вареньке так будет удобнее.

Мать хотела что-то ещё сказать, и не успела — в их комнату ворвалась радостная Сонька, державшая в руках ботинки на роликах.

— Мама, это мне?

— Тебе, Сонюшка, тебе. Там ещё, посмотри, наколенники есть и налокотники, или как их там называют.

— Мамочка, спасибо! — дочь бросила коньки на пол и кинулась с поцелуями. — Ура, теперь у меня есть ролики!

— Соня, кажется, ты из-за них растеряла последние шарики, — строго сказала бабушка. — У тебя папа умер, сейчас машина приедет нас на похороны отвозить, а ты скачешь по квартире, как на празднике.

— А мне тётя Варя сказала, что если к смерти относится как к празднику, то тому, кто умер, легче будет этот мир оставить и на небо улететь! — сообщила Сонька, тем не менее, успокаиваясь. — В Мексике, например, индейцы с песнями и танцами своих покойников хоронят!

— Соня, давай без танцев обойдёмся, мы всё-таки не в Мексике. Надень что-нибудь строгое, — попросила Людмила, и дочка ушла одеваться, а мать сказала.

— Охо-хо, на небо… Кто-то, может и на небо, а этот… Ладно, молчу, — перехватила они Людмилин взгляд. — Хотя так ему, поганцу, и надо, чтобы на его могиле танцевали!

Людмила вздохнула — мать не переубедишь — и пошла менять светлый льняной костюм на что-нибудь более подходящее к погребальной церемонии.

В катафалке до крематория в Митино они ехали больше часа. Сидели по стенкам фургона на скамеечке вчетвером — мать, Людмила, Сонька и Игорь — и смотрели в лицо Аркадия, покойно лежавшего в чёрном, обшитом сатином гробу. Чуть в стороне от них сидел служащий из агентства и придавал картине должную печальную торжественность, выражая скорбь всей своей одетой в чёрное фигурой, от узких носов чёрных туфель до унылого острого носа на постном лице. Скорбел только он, но и остальных близость покойника утихомирила. Даже мать перестала злиться и спокойно смотрела в лицо бывшего зятя, и после смерти остававшееся холёным и породистым.

Людмила тоже смотрела в лицо мужа, обрамлённое белыми калами и красными гвоздиками — в агентстве явно работали люди со вкусом и подобрали цветы в бело-красной гамме, не допустив не единого пёстрого лепестка. Бог ведает, как же она была обижена на этого человека! Сколько слов она проговорила, прокрутила в неспокойном уме, пока летела из Москвы в Париж! Как себя корила за глупость, слепоту и уступчивость! А потом Париж её вылечил. Вернее, вылечила новая, незнакомая, неожиданная жизнь — тётушкин особняк с вышколенной прислугой и престарелым, говорящим на старомодном русском языке мажордомом. Торжественно оглашённое завещание и поздравление от тоже говорящего по-русски, но со смешным акцентом, адвоката. Этот адвокат и встречал её в аэропорту, получив факс от отрабатывавшей будущий спонсорский взнос Княгини. В Париже как-то незаметно прошёл её день рождения. Она только ночью, засыпая, и вспомнила, что сегодня был день её рождения.

И она действительно словно родилась заново. Та, прежняя жизнь, отстала от неё, как шелуха, снялась чулком, как старая кожа, из которой она выросла, которую переросла. И каждый следующий из её парижских дней только подтверждал это. Та, прежняя Людмила, никогда бы так запросто не сидела в уличных бистро, потягивая молодое шардоне из прозрачных бокалов. Не ходила бы по магазинам, с удовольствием примеряя всё приглянувшееся, не выкидывала бы по сто евро за чудесные туфли — изумительно мягкая кожа, потрясающе удобный каблук. Она с восторгом впитывала весь этот парижский шик, и к парикмахеру заглянула, чтобы расстаться с собою той, прежней. И ей это удалось.