Наталья Баклина - Условный рефлекс

Шарыгин появился внезапно. Просто позвонил в дверь, словно и не было этих шести лет, и сказал открывшей ему Татьяне:

– Привет! А почему не спрашиваешь «Кто там?». Вдруг это недруг какой пожаловал!

– Тим? – она отступила от неожиданности. – Какими судьбами?

– Проездом из далёкого города Норильска, где живёт много диких комаров! Не забыла ещё, как кусают?

– Я ничего не забыла, – кивнула она, и ёрничество в его глазах на мгновение сменилось испугом: вдруг не впустит. Но она впустила

– Проходи.

Шарыгин вошёл и начал расстёгивать свою куртку неопределённого бурого цвета. В таких, как в униформе, ходила половина мужского населения Москвы, по крайней мере, та, что встречалась Татьяне в метро. И, по-видимому, половина мужского населения Норильска тоже: Шарыгин, хоть и был сверхаккуратистом, фасоном одежды предпочитал не выделяться.

– Слушай, на улице-то как прохладно для конца мая! Погода в Москве – почти как в Норильске!

Он оглядел тесную прихожую её небольшой квартирки.

– А ничего у тебя тут, руки приложить, так вообще можно конфетку сделать!

– Некому прикладывать, – пожала плечами Татьяна, придвигая ему тапки Ивана.

– А что так? Безрукий мужик, что ли? – Шарыгин кивнул на тапки, которые оказались ему велики размера на три.

– С руками, – не стала объяснять Татьяна. Шарыгин же снял кепку и огладил обритую наголо голову.

– Во, видишь, совсем лысый стал!

–А ты почти не изменился, – она разглядывала его почти бесстрастно, с почти аналитическим интересом.

– А то! Я как хорошее вино, с годами только крепчаю! Девки за мной и за лысым знаешь как…

– Ты не женился? – она не хотела знать.

– Да не на ком жениться, – отмахнулся он, следуя за ней в комнату. – Им же всем что сейчас надо? Денег! А я и так Лариске алиментами туеву хучу денег шлю!

– Как она? Ты голодный?

– Да съел бы чего-нито… А Лариска нормально устроилась. Нашла себе какого-то шоферюгу в своём Мухосранске, вместе живут на мои деньги и моему же сыну мозги полощут, что отец у него – дерьмо!

– Ты заезжал к ним, да? – догадалась она.

– Заезжал… Да ну их всех! Ты обещала меня накормить!

– Пошли, – она повела его на кухню. – Есть зелёные щи и рыбный пирог. Щи без мяса. Будешь?

– Буду.

Он, угадав, уселся в «мужской угол», где обычно усаживался Иван.

– А где твой-то? На работе?

– Я не замужем.

Она налила щей в глубокую миску, добавила ложку сметаны и поставила в микроволновку разогревать.

– Да? А что так? Не берут?

Шарыгин оценивающе скользнул взглядом по её располневшей фигуре, и она словно бы услышала: «Худеть надо, матушка!»

***

Эти слова были рефреном всей их пятилетней совместной жизни.

– Худеть надо, матушка! – хлопал он по её круглой попке, и Татьяна в очередной раз чувствовала себя толстой коровой, в постель к которой ложатся только из жалости. И мигом превращалась из взрослой уверенной в себе женщины, ведущего редактора городской газеты, в неуклюжую нелепую девчонку с ненавистным неправильным телом. В очкастую «жирную бочку», которая «родила сыночка». Впрочем, сыночка она ему не родила – сделала аборт. Сделала, потому что приближался отпуск, потому что собиралась поехать к дочери. А с Тимом всё было неопределённо, и ребёнок как-то так всё закручивал – не выбраться! Тим знал про беременность, насчёт аборта отмолчался, предоставив ей самой всё решать. Вот и решила, полагаясь только на свои силы и возможности…

Беременность была «залётной», хотя вполне закономерной. Шарыгин, старательно избегавший в их отношениях местоимения «мы» и предпочитавший формулу «я и ты» («мы» – это не с ней, «мы» – с кем-нибудь более совершенным), в постели был умелым и нежным. Татьяна просто плавилась в его руках и отдавалась ему со всем пылом души, как бы компенсируя несовершенство своего тела и доказывая: «Я достойна твоей, любви, достойна! Хотя бы потому, что я-то тебя – люблю!» А иногда просто отдавалась, ничего не доказывая, и в такие моменты ей чудилось, что и он с ней всей душой. Но потом она уже не была уверена, что не придумала этот отклик. Потому что если отклика не было, то всё, что она сотворила со своей жизнью, оправдывая себя любовью, оказывалось одной большой глупостью. Потому что без этого отклика всё было напрасно: и разрыв с мужем, и Дашка, застрявшая у деда с бабкой в далёком Череповце и третий год ожидавшая, когда же мать разберётся со своей личной жизнью и заберёт её к себе.

Ребёнок от Шарыгина всё бы усложнил ещё больше – и с местоимением «мы», и с Дашкой.