Патрик Зюскинд: Голубь

И в конце концов ? он не мог и не хотел ничего против этого предпринять ? накопившийся в нем гнев на самого себя стал переполнять его и сочиться из него, он стекался к глазам, которые все мрачнее и злее зыркали из-под козырька фуражки и изливался из них в виде самой примитивной ярости на внешний мир. Все, что бы ни попадало в поле зрения Джонатана, он покрывал сейчас мерзостной патиной своего гнева; и можно даже сказать, что реальное отображение мира совсем больше не поступало в него через его глаза, а как будто они, вследствие изменения направления потока лучей, служили теперь только лишь воротами наружу, с той целью, чтобы загадить мир искаженными внутренними изображениями: взять хотя бы тех кельнеров на другой стороне улицы, на тротуаре перед кафе, ни на что ни годных, молодых, безмозглых кельнеров, которые грубо шастали там между столами и стульями, болтали друг с другом, ухмылялись, скалили зубы, мешали прохожим, свистели вслед девушкам, соловьи чертовы, и ничего не делали, кроме как горланили время от времени через открытую дверь к стойке отданный им на расстоянии заказ: ?Два кофе! Одно пиво! Один лимонад!? с тем, чтобы затем наконец соблаговолить войти внутрь, с наигранной поспешностью вынести заказанное и поставить его перед гостем, сопровождая это вычурными, псевдоартистическими кельнерскими движениями: чашка закручивалась на стол по воздушной спирали, бутылка кока-колы зажималась между ног и открывалась одним взмахом запястья, приготовленный счет зажимался в губах и выплевывался сначала на ладонь и подсовывался затем под пепельницу, в то время как другая рука уже производила расчет за соседним столиком и загребала кучу денег, астрономические суммы ? пять франков за эспрессо, одиннадцать франков за маленькое пиво и к тому же еще пятнадцать процентов надбавки за фиглярское обслуживание плюс отдельно чаевые; да, и их они еще ждали, господа бездельники, наглецы: отдельных чаевых! ? иначе с их губ не слетало даже самое обычное ?спасибо?, не говоря уже о ?до свидания?; без чаевых гости были для них дальше одним лишь пустым местом и, покидая кафе, видели только надменные кельнерские спины и надменные кельнерские задницы, над которыми, заткнутые за пояс, торчали туго набитые черные кельнерские кошельки, ибо это считалось у них, безголовых кретинов, этаким профессионально-небрежным шиком ? хвастливо выставлять напоказ свои кошельки, словно жирные ягодицы; ух, он мог бы изничтожить их своими взглядами, этих самодовольных болванов в просторных, прохладных кельнерских рубашках с короткими рукавами! Как бы хотелось ему перебежать на ту сторону улицы и вытащить их за уши из-под их тенистого балдахина и публично отхлестать по морде, слева-направо, справа-налево, раз-два, вот вам по мордасам да еще и пинков под зад...

Но не только им! Не только этих кельнеров-сопляков, но и их клиентуру следовало бы отдубасить хорошенько, эту идиотскую свору туристов, разгуливавшую в летних сорочках, соломенных шляпях и темных очках и заглатывавшую в себя непомерно дорогие прохладительные напитки, в то время как другие люди в поте лица своего трудились стоя. И еще шоферов. Вон! Вон тех тупоумных ослов в их вонючих развалюхах, загрязнителей воздуха, отвратных производителей шума, которые целыми днями напролет только и делали, что гоняли туда-сюда по Рю-де-Севр. Разве не достаточно уже было кругом вони? Не хватало ли уже и так шума на этой улице, во всем городе? Мало вам невыносимой жары, давящей с неба? Так вы еще забираете в ваши моторы последние остатки пригодного для дыхания воздуха, сжигаете его, смешиваете его с ядом, копотью и горячим чадом и выдуваете его порядочным гражданам под нос! Мерзавцы! Преступные элементы! Истребить бы вас всех. Да-да! Выпороть и истребить. Расстрелять. Каждого поодиночке и всех скопом. О-о, как хотелось ему вытащить свой пистолет и открыть стрельбу по чему-нибудь ? по кафе, прямо по самой витрине, так, чтобы зазвенело и посыпалось стекло, по скопищу автомобилей или просто по одному из домов-громадин напротив, ужасных, высоченных, угрожающих домов, или в воздух, вверх, по небу, да, по жаркому небу, по страшно давящему, угарному, сине-голубиносерому небу, так, чтобы оно треснуло, чтобы тяжелый как свинец купол раскололся и обвалился от выстрелов, рухнул вниз и раскрошил все, похоронил под собой все ? все, все, весь этот мерзкий, надоедливый, шумный, вонючий мир: таким всеобъемлющим, таким титаническим был гнев Джонатана Ноэля в эти послеобеденные часы, что он готов был сокрушить весь мир из-за одной дырки в своих брюках!